Я медлил прощаться… и сам не знал почему. Я по-прежнему не верил ни одному слову человека с раздвоенным сознанием, и все же…
— Проводи меня, если хочешь. Тут рядом. Десять минут. Мне надо зайти к жокеям.
Мы спустились к беговой дорожке. И две фигуры двинулись сквозь сырые сумерки.
— Но как тогда все понимать! — спросил я о своей жизни.
Он долго не отвечал.
Мы прошли прямо через беговое поле и подошли к конюшням. Донеслось глухое конское ржание, дух лошадиного пота и свежего помета. И остановились у мутного окна приземистой будочки, откуда лился рваный свет огня.
— Как понимать? Очень просто. Вы бросили вызов Богу. Ты — великий Гермес и бог преисподней Аид со своей женой царственной Персефоной и псом, стерегущим ад — Цербером о трех головах отправились из Тартара, из мрака подземного царства мертвых наверх, на землю, чтобы отомстить за пролитую кровь Зевса его убийце, христианскому чудовищу, истребительнице богов, отвратительной Iepce.
Я только пожал плечами, не желая оскорблять несчастного.
— Это не чепуха, Гермес, а ритуальное погребальное шествие последних олимпийских богов со смертельными дарами для Герсы. Вы заткнули нос розмарином, чтобы не слышать ее ужасной вони.
Пьяная улыбка все же выскочила на мое лицо.
— И не важно, как это выглядело в реальности, — вздохнул мой спутник, — И какое было время — не важно. И как всех вас звали. Гермес стал Германом, Аид — ясновидцем, а Персефона какой-нибудь Розали или Роз… все это не имеет значения. И кто была Герса в тот момент, когда вы вышли на землю — тоже. Задача была ясна, если бы ты, Гермес, в союзе с Аидом и Персефоной и Цербером убили бы Герсу, то в ней была бы убита святая Елизавета — мать Иоанна Крестителя, и тем самым пришествие Христа отменилось… ммда.
И мой спутник постучал по стеклу, показывая пальцем: загляни туда, только осторожно.
Я заглянул в грязное оконце и увидел примитивную кузницу, где подковывали лошадей ипподрома… горн, наковальню, у которой возился какой-то горбун, вертел в щипцах раскаленную подкову и постукивал по багровому металлу молотом.
— Это Гефест. Он совсем оглох и ничего не слышит, А там… — палец указал в угол.
Я увидел спящую на столе, — головой на руки — неопрятную пьяную бабу.
— Это Афродита.
— Богиня любви! Венера! — воскликнул я совершенно глупо нетрезвым языком.
— Да. И жена Гефеста… почти спилась. Если бы не мои связи, ее б давно упекли в психушку… Аф-ро-дии-и-та!
Протянул он с мечтательной грустью.
Но, вспомнил я, она же превратилась в пену, в морскую божественную пену у острова Лемнос… Гипнос противоречит сам себе.
Словно услышав нашу речь сквозь шорох осеннего дождя, Афродита подняла лицо, и я увидел спитые глаза цвета мочи на сизом лице старой вакханки.
— … рожденная в пене морской у острова Крит…
И вдруг — как ожог! — под потолком жалкой кузни пролетел голый перепачканный сажей малыш с тусклыми золотыми крыльями… Эрот! в одной руке он держал лук, в другой — баночку «Пепси».
Но я промолчал. И мой спутник тоже ничего не сказал о порхающем золоте.
В конце-концов, сегодня я порядочно выпил.
Мимо прошел жокей с глазами сатира, он вел под уздцы мокрую лошадь с походкой Пегаса.
Мы стали прощаться.
И уже напоследок мой Гипнос вдруг таинственно наклонился к земле — тсс! — и с натугой оттащил в сторону брошенную ржавую батарею центрального отопления. Моим глазам открылась неглубокая яма, что-то вроде отверстия земляной жаровни, в которой потух огонь.
— Вот все, что осталось от олимпийских времен.
Я неосторожно заглянул в яму, и душа моя обдалась волной ужаса. С огромной высоты я увидел очертания гористой местности, уступами нисходящей к мрачной долине. Впечатление бездны было так реально, что я невольно вцепился рукой в плечо Вшноса. Я сразу узнал эту местность. Еще бы! Сколько раз я спускался сюда по воздуху, сопровождая тень умершего человека и утешая ее плач целительными словами. За легкими пятнами вечерних перистых облаков виднелись контуры преисподней. Отвесные склоны Аида, сходящие в печальный полумрак к четырем рекам подземного царства. О, я жадно и легко узнавал четырехугольник муаровых траурных лент: Ахе-ронт, Пирифлеготон, Стикс и Коцит. Ахеронт, как всегда, был накрыт легким низким туманом, Пирифлеготон отливал огнем, но не пламенем жизни, не желтым лоском горящей сосны, а багровым светом тлеющих углей. Стикс привычно мерцал белизной льда, а над лавирующей лентой Коцита стлался дымок торфяной гари.
Шатаясь как пьяный, не в силах оторвать свой взгляд от ада, держась за плечо Гипноса, я стоял над краем бездны и все глубже и глубже — бессмертной душой — по широкой спирали спускался вниз, озаряя полумрак печали золотым сиянием кадуцея, который крепко сжимал в правой руке. Вот уже хорошо видна с высоты священная роща черных тополей, роща плачущих вдов у каменистого спуска к Ахеронту, реке воздыханий; обычно она полна теней, потоком сходящих к переправе. Сегодня она была пуста! И душа моя вновь облилась ужасом: неужели ад обезлюдел?
Пролетев над клубами тополей, я увидел одинокую барку Харона, причаленную к берегу. Нос ладьи был вытащен на плоскую гальку, цепь сброшена вниз. Сама лодка была пуста, в осевшей корме плескалась темная вода, в которой просвечивала груда медных монет — плата за переезд, которую клали усопшему под язык. Тут же позеленевший от водного мха шест Харона, он тоже на дне! Стрелой промчавшись над зябкими холодными волнами к воротам Аида, я круто взмыл вверх, чтобы окинуть с высоты одним взглядом панораму античного ада. Ни одной души! Туман над Асфоделевым лугом. Его гробовой бархат пуст и нем. Мертвое сияние амфитеатра Элизиума; ступени и сидения, поросшие травой забвения. И наконец черные окна Эреба, дворца Аида! А как прежде сиял багрянцем его грозный кристалл, как кипел мрачными зарницами рубинного пламени! Окрестные горы уступами мрака уходили вверх. Ад безмолвсвовал.
В полном смятении чувств я устремился в центр мрака, к жерлу Тартара. Здесь царила летняя ночь и я, пролетая над кольцом Леты, обнимающей кратер, увидел в гладкой чернильной воде отражения звезд. И спустившись вниз, на лету, пробороздил ногой, стремительным росчерком смолистую воду, оставляя за собой треугольный косяк сверкающих брызг, отлитых из агатовой ртути.
Я видел, как капли взлетают вверх, но не слышал ни одного звука. Ад был абсолютно беззвучен!
А вот и само жерло стоужасного Тартара — идеальный конус, уходящий в центр земли. Я не вижу ни одного языка пламени там, где раньше жар обжигал лицо еще на подлете к Лете, да так, что закипали летейские воды. Ввинчиваясь — глубже и глубже — в жерло преисподней, я замечаю, что окружен непонятным мерцанием в воздухе… снежинки. В Тартаре шел снег! Бог мой Зевес! Здесь пылал в огненном колесе злобный тиран Иксион. Здесь мучались омерзительные мужеубийцы Данаиды, и изнывали от терзаний святотатцы Сизиф и Тантал. Здесь вопил от смертной казни великан Титий, которому два бессмертных грифа клевали печень. Наконец здесь, на самом дне адовой бездны, в медных стенах квадратной тюрьмы терпели муки титаны, восставшие против Зевса и свергнутые боги-отцы: оскопленный Уран и обугленный молнией Кронос, пожиратель Младенцев.
Когда мой кадуцей озарил морозным сиянием солнца медный квадрат последнего ада — навстречу свету не раздалось ни одного вопля, ни единого стона и вздоха осужденных на вечные муки. Встав подошвами золотых талариев на самую кромку ограды, я увидел только лишь нагромождение холодных камней, заключенных в мрачные стены, отлитые из медных монет, уплаченных мертвецами Харону за переезд к последним вратам. И только лишь камешек, сорвавшись из-под крылатых сандалий, лязгнув о землю, разбудил на миг мертвую тишину, первый и последний звук, который услышали уши.
Единственным напоминанием о Тартаре был слабый запах гари, которым пропитались остывшие камни. Высоко — как можно выше — подняв сияющий жезл, я с ужасом, чуть ли не плача, озирал в струящемся свете руины эллинского возмездия, гибель величайших проклятий, смерть кары, забвение приговора, оставление расплаты. Все кончено! Олимп отменяется…
«Молчание Тартара, — вырвалось из моего сердца, — вопиет с твоей вершины, Фавор!»
— Уже поздно, — мой спутник снял с плеча мою руку.
Я очнулся на поверхности земли и с недоумением уставился в близкое чужое лицо человека. Кажется, он пьян. А затем опустил взгляд к яме у своих ног, вроде тех земляных жаровен, где пастухи Пелопенесса обычно готовят пищу.
Я помог незнакомцу положить батарею на место. Ну и рожа!
Больше мы не сказали друг другу ни слова.
Я почти бегом вернулся через поле к трибунам и, пройдя через пустые лестницы и кассовый зал ипподрома, вышел к парадному вестибюлю в античном стиле. Ни одной души, если не считать одинокой старухи в камере хранения. Увидев молодое лицо, мегера по-собачьи облизнулась красным языком.
