— Он был настоящим джентльменом, и я совершенно не представляю, кто бы мог пожелать ему зла. Его бедная старушка-мать умрет от горя.
Однако выяснилось, что адреса его бедной матери никому найти не удалось. Единственным указанием на ее существование были слова хозяйки дома, что она якобы часто звонила г-ну Джонсу, после чего он спешно убегал, торопясь ее повидать. Такого цинизма в данную минуту у меня не было; но если бы старушка-мать, это лакомство для журналистов, вечерними газетами вовсе не упоминалась, моей совести было бы легче.
Полицию интересовал хорошо одетый и чисто выбритый мужчина сорока с небольшим лет с подбитым глазом, которого видели выходящим со станции Альдвич перед тем, как было обнаружено тело погибшего, и который сдал на контроле билет стоимостью целый шиллинг. Мне еще нет сорока, и одет я не совсем хорошо, но описание было довольно точным, и читать это было не очень приятно.
Дело могло обернуться и похуже. Если бы полиция искала человека с перебинтованной головой, кто-нибудь из клерков Сола мог проболтаться, а водитель такси, которому, уж конечно бы пришлось отвечать на несколько странных вопросов, должен был сам обратиться в полицию. В итоге у публики создавалось впечатление, что глаз у мужчины был подбит в ходе борьбы под землей. Никто, кроме Сола и мистера Вейнера, не мог предполагать, что тем мужчиной мог быть я. Они оба сочтут восстановление справедливости скорее делом моей совести, а не полиции.
Этот глаз, будь он неладен, перечеркивал последний шанс найти пристанище на далекой ферме или в малоизвестной гостинице. Разыскиваемому человеку с характерной особенностью в английской деревне ни за что не спрятаться.
Сельскому полицейскому и дела другого нет, кроме как следить, чтобы в пивных и закусочных соблюдалось скромное благоразумие, на то и закон, чтобы фермеры не так уж грубо игнорировали сброд «бумагомарателей», которых они могут читать, а могут и не читать. У сельского бобби, когда он толкает свой велосипед в гору, только и мечты — схватить настоящего преступника. Тогда как столичная полиция бывает вынуждена в толпах людей выискивать простого парня со шрамом или недостающим пальцем на руке, сельский бобби бесцеремонно и внезапно вваливается ко всякому небогатому человеку, недавно удалившемуся на покой в деревенский домик (что в любом случае делает его подозрительным), по самому неотложному делу.
Поэтому не оставалось ничего иного, как жить под открытым небом. Сижу я на общинной скамейке Уимблдона и думаю, в какую часть Англии податься. Север страны — более глухое место, но там бывают холодные зимы, суровость же климата меня не прельщает. Свой родной край, который у меня весь перед глазами, как подробная военная карта, где знаю массу укромных мест, теперь я должен обходить стороной. Интересно, что сделали мои арендаторы с тем джентльменом, который в это время, несомненно, остановился у «Красного льва», расспрашивая всех обо мне, называя себя «хай-кером», влюбившимся в нашу деревню. "Хайкер[6]" — какое отвратительное слово. Оно не имеет никакого отношения к юным душам моего поколения, которые в твидовых бриджах и крепких башмаках странствовали от одной гостиницы до другой. Но, ей-богу, это словечко подходит визгливым англичанкам в тесных шортах и с широкими глотками, которые всякий прелестный уголок Европы превращают в стойбище для пикников у Скегнесса[7].
Свой выбор я остановил на юге Англии, предпочтительнее всего — район Дорсета. Это удаленная от центра область, лежащая между графствами Хэмпшир, который уж становится простым пригородом столицы, и Девоншир — местом массового отдыха. Я очень хорошо знаю там одно место, а что еще важнее — никто не подозревает, что оно мне так хорошо известно. Я никогда не охотился с местной дорсетской породой собак — катистоками. У меня нет интимных друзей ближе Сомерсета. Дело, что привело меня в Дорсет, совсем иного порядка и столь мне дорого, что я о нем никогда и ни с кем не делился.
Порой я веду себя, как шимпанзе, безо всякого стеснения. Но когда я подумал об этом заветном местечке длиной всего в десять ярдов, я не смог бы рассказать о нем даже Солу.
Совсем недавно появилась у меня эта привычка — размышлять о себе и своих поступках. В этих записках я принудил себя к самоанализу: когда я пишу, что поступил так по тем-то и тем-то соображениям, это правда. Но во время самого действия получается не всегда так: мое побуждение может быть очень решительным, но часто полностью не осознанным.
Хотя точное место, куда я собрался направиться, в сознании только еле-еле маячило, как расплывчатая тень в моем левом глазу, я уже твердо знал, что мне потребуется непромокаемый спальный мешок на шерстяной подкладке. Опасаясь ехать в центр Лондона, я решил заказать его по телефону с доставкой наложенным платежом на станцию метро «Уимблдон» с посыльным.
С магазином я разговаривал, как мне казалось, таким басом, что узнать меня там не могли, но старший продавец сразу определил своего постоянного клиента. То ли выдало меня полное знание ассортимента магазина, то ли построение фраз у меня было особое.
— Опять, наверное, в путешествие, сэр?
Могу представить, как он потирает руки от удовольствия продолжать иметь дело с постоянным клиентом. За минуту этих восклицаний он шесть раз помянул мое имя. Он бормотал нарочито ворчливо, как заботливый дворецкий встречает «блудного сына».
Требовалось думать быстро. Отрицать, что я — это я, значит придать делу большую таинственность, лучше просто признать ее. В этом человеке я был совершенно уверен. Он был из числа нескольких десятков ремесленников фешенебельного Уэст-Энда в черных халатах и с внешностью архиепископа — портных, оружейных мастеров, сапожников, шляпников, которые скорее умрут со стыда, чем обманут доверие клиента, для которых ни закон, ни неизбежность неоплаченного долга ничто в сравнении с гордостью служения аристократии. Спрашиваю его:
— Вас кто-нибудь может слышать?
Думаю, он кудахтал моим именем, чтобы щегольнуть перед своими помощниками или клиентом. Эти праведники с Сэвил-роу и Джермин-стрит[8] — очевидно, единственные стопроцентные британские снобы, которые еще сохранились.
Он сделал паузу. Наверное, проверяет, нет ли кого поблизости. Я знаю, что его телефон находится в дальнем конце магазина.
— Нет, сэр, — произнес он с легким разочарованием: значит, говорил правду.
Объяснил ему, что не хочу, чтобы хоть одна душа знала, что я в Англии, и надеюсь, мое имя не слетит с его уст и не попадет ни в какие бухгалтерские книги. Он источал услужливость, а также недюжинную заботливость: после многочисленных хмыканий, мычаний и извинений он спросил, не угодно ли мне будет, если он с заказом пришлет мне немного наличных денег. Мне, очевидно, нежелательно являться в свой банк, говорил он. Чудесный малый! Он считает безо всяких опасений, что его доверчивость не уступает осмотрительности моего банкира. Я бы удивился, если бы это было не так!
Поскольку ничего другого мне не оставалось, я дал ему полный список нужных мне вещей: детскую рогатку, секач и самый лучший нож, потом еще туалетные принадлежности и резиновую ванну, примус со сковородой, фланелевую рубаху, плотные брюки, нижнее белье и ветровку. Через час он сам привез все на станцию «Уимблдон», аккуратно увязанное в спальный мешок. Мне еще хотелось получить ружье или револьвер, но поскольку оружие требовалось регистрировать или сообщать о его продаже, это чрезмерно отяготило бы его доверие.
Я сел на поезд до Гилдфорда и оттуда неспешными этапами к пяти часам дня приехал в Дорчестер. Пересадку я сделал в Салисбери, где добрый носильщик перебросил мой тюк в пустой вагон местного поезда, останавливающегося у каждого столба. На очередной остановке я уже не был хорошо одетым господином, а стал обычным отпускником в больших и очень темных солнцезащитных очках мистера Вейнера.
Мешок я оставил на вокзале Дорчестера, а как добираться до зеленой глубинки Дорсета, не имел ни малейшего представления. Я не мог купить ни машины, ни лошади: потом от них трудно будет избавиться. Воспользоваться брошенным автомобилем или бродячей лошадью означало вызвать кучу расспросов. Шагать с моим громоздким тюком было практически невозможно. Сесть на рейсовый автобус означало отказаться от более удобного частного транспорта.
Дойдя до развалин римского амфитеатра, в ожидании прихода свежей идеи я улегся на покрытом травой склоне и стал наблюдать за движением по Уэймутскому шоссе. Меня заинтересовали группки велосипедистов. На велосипед я не садился с детских лет и забыл его транспортные возможности. Двухколесные отдыхающие на спине и заднем крыле везли предостаточно всяческого добра для пребывания на природе неделю-другую, но я не мог себе представить, как буду балансировать своим гигантским тюком.
