— Ну, не знаю, возвращалась, не возвращалась. А зачем тогда Панин архив ищет? Я, Веня, в случайности не верю.
— И бароны Ройбахи тоже начинают поиски. Практически одновременно с Паниным, — добавил Извольский.
— И именно после нашей встречи. Значит, мы их гнездо расшевелили. И они спешат. Так что, Веня, сабля здесь. И я ее должен найти первым, а иначе мне, Веня, будут вилы.
Крым, октябрь, 1380 г.
По старому степному шляху от Солхата (Старый Крым) к морю двигалась колонна вооруженных всадников. Этой дорогой уже больше столетия неутомимые ордынские волны накатывались на Кафу. Старый шлях помнит стремительную конницу Тохту-хана, который решил наказать генуэзцев за продажу мальчиков из степных улусов египетским султанам. Из мальчиков воспитывали султанских гвардейцев — бесстрашных мамелюков. Тогда Кафа успела обзавестись лишь деревянным частоколом и пала легкой добычей степного владыки. Город сожгли дотла, а генуэзцы спаслись, погрузившись на свои корабли.
Помнит шлях и тяжелые стенобитные машины хана Джанибека. Запряженные попарно быки тянули лежащие на платформах катапульты. Но к тому времени город уже обзавелся мощными каменными стенами. Так что Джанибеку пришлось обложить Кафу и дожидаться, когда голод заставит упрямых генуэзцев открыть ворота.
«Черная смерть» сломала планы свирепого хана. В стане татар началась чума. Степняки гибли тысячами. Команды стоявших на рейде купеческих кораблей пораженно смотрели на громадные костры, сложенные из тысяч мертвых тел. Тут-то и пригодились хану катапульты. Рассвирепевший Джанибек приказал забрасывать в город распухшие тела мертвецов. В ужасе купцы покинули бухту, так и не разгрузив товары. А вернувшись в Геную, принесли в Европу чуму, от которой вымерло полконтинента.
Много чего помнил старый степной шлях. Но растянувшаяся кавалькада всадников была не похожа на грозных захватчиков. Их движения скорее выдавали смертельную усталость побежденных, чем бодрую воинственность завоевателей. Это были остатки непобедимого войска Мамая, наголову разгромленного в азовских степях ханом Тохтамышем. Сам Мамай дремал в повозке, окруженный верной стражей из своей караимской сотни. После того как заволжские юрты переметнулись к Тохтамышу, грозный ордынский владыка больше не доверял соплеменникам.
Бешеная многодневная скачка измотала людей, и черные барашковые шапки караимов от пыли казались белыми. Караимы плотно окружали ордынского темника, самолично управлявшего огромной ордой более двадцати лет. Иудейские всадники славились своей верностью, и татарские владыки охотно нанимали их в свою личную гвардию, но разве теперь можно хоть кому-нибудь доверять? Вот и его крымский наместник Черкес-бек не прибыл из Солхата встретить своего господина, и Мамай после недолгих раздумий решил объехать Солхат стороной. Скорей бы Кафа.
Наконец показались зубцы-мерлоны башни святого Фомы на горе Митридат. И постепенно сквозь дорожную пыль перед всадниками открылась величественная панорама генуэзской крепости. Даже сейчас, в разгар сбора винограда, самого горячего сезона для жителей города, на стенах крепости не прекращались строительные работы. Рабы, подгоняемые кнутами надсмотрщиков, разгружали подводы с камнем и, обвязав канатами, подымали каменные блоки на строящиеся стены. Крепость поражала своей монументальностью. Но это был только внешний пояс обороны, а за ним возвышались еще стены внутренней цитадели.
«Тохтамыш сюда не сунется», — с облегчением подумал Мамай. В эту минуту он испытывал непривычное чувство благодарности к неутомимым генуэзским колонистам.
Проехали арочный мост и пилоны больших ворот северной башни. Татарам выделили место между внешней стеной и цитаделью, среди живописных садов и виноградников. Когда Мамай подъехал к месту стоянки, его рабы уже разбили белую ханскую юрту. Тут же натянули шатры для его жен и ближних огланов. Между шатрами разложили костры и в огромных казанах кипятили воду для баранины. Стражники караимской сотни выставили вокруг шатров караулы, а остальные падали на землю как подкошенные и засыпали, едва успев подстелить походную кошму. Слуги стреножили лошадей, сбивали их в табун и поили водой.
Мамай ждал консула. В этом не было бы ничего необычного для любого другого, только не для Мамая. Несмотря на то что за многие годы они встречались добрую сотню раз, никогда могущественный ордынский правитель не ждал консула. Это консул смиренно ожидал аудиенции у степного царя. И если грозный владыка был им недоволен, то ожидание растягивалось на недели. Но Мамай был опытный политик и прекрасно понимал, что сейчас не до обид. Ему надо выиграть время. Надо во что бы то ни стало вырваться из этой крымской мышеловки. Добраться до Царьграда. А там царь ромеев поможет своему верному союзнику набрать новое войско.
Он приведет в степь железных всадников, тяжелую конницу императора и смерчем пройдет по предавшим его кочевьям. Они ответят ему за предательство. Он никого не пощадит. А мальчишку Тохтамыша, изображающего из себя грозного потомка Чингиза, приволокут к нему на аркане. Он сам привяжет его к хвосту дикого степного жеребца. И царственные родственники этого сосунка, гордые Чингизиды, первыми плюнут в своего царя.
И не только потому, что будут бояться за свою жизнь. А потому, что все они ненавидят друг друга лютой, кипящей, как смола, ненавистью извечных соперников. Чувство, которое Мамай испытывал ко всем этим царственным потомкам, было совсем другого рода. Это было холодное презрение человека, который сделал себя сам. Человека из рода Кирьят-Юркит.
Ничего хуже для карьеры в Орде, чем быть из этого проклятого рода, испокон веку враждовавшего с самим Чингизом, придумать было нельзя. А он уже в двадцать с небольшим был темником, которому безропотно подчинялись тысячи опытных воинов. Ему не было еще и тридцати, когда заволжские ордынцы признали его владыкой. И эти ни на что не способные Чингизовы недоноски сами отдали ему власть над Ордой. Он буквально жил в седле, годами пропадая в походах, беспощадно подавляя мятежи, разгоравшиеся в разных концах бескрайней степной империи. А теперь они вспомнили о своем великом предке, чтобы оправдать свое предательство.
Но ничего, он еще заставит их целовать копыта своего коня. Не пройдет и полгода, как он вернется с кораблями, полными всадников императора, и выгрузит их прямо в устье Танаиса (Дона). Он уже все продумал. Он упадет на них, как сокол на цаплю. Никто и опомниться не успеет, как он появится на берегу Итиля.
Он прекрасно понимает, что даром ему никто ничего не даст. Но он вывез ордынскую казну, вон она, стоит в углу шатра. Ее хватит на тысячи железных всадников. Лишь бы генуэзцы не подвели. А он стерпит любые унижения. Он еще не такое терпел. Лишь бы консул дал корабль.
Мамай вполне отдавал себе отчет, как он рискует, вверяя свою судьбу в руки консула Кафы. Генуэзцы взбешены. Они отдали ему четыре тысячи воинов. Четыре тысячи граждан республики святого Георгия. И ни один не вернулся. Ни один! Все остались лежать среди выжженной степи в верховьях Танаиса.
Но у него был козырь, который, он уверен, перевесит эти четыре тысячи. Письмо. Всего несколько строк. Но эти несколько строк стоят сотен рукописей, хранящихся в консульском дворце. Во всяком случае для него.
Это было письмо от племянника адмирала, благородного Дориа. Младшего отпрыска могущественной семьи командующего флотом генуэзской республики, адмирала Пьера Дориа. Молодой коммодор был послан в Кафу в качестве инспектора. Совет республики святого Георгия уже давно не доверял консулу, на которого каждый возвращавшийся из Крыма корабль привозил целый мешок жалоб. Ни о каком участии молодого Дориа в сомнительных татарских авантюрах не могло быть и речи.
Но когда в ханской ставке начали собираться войска и молодой посланник республики увидел тысячи разноплеменных воинов, прибывающих со всех концов степной империи, благородная кровь воинов и полководцев забурлила у молодого Дориа, и он решительно заявил консулу, что берет командование генуэзским пехотным корпусом на себя. Консул Кафы Джанноне дель Беско не осмелился возразить могущественному любимцу республики.
И если за гибель генуэзских солдат старик дель Беско еще мог бы вымолить прощение у совета, то племянника адмирала Дориа ему никто и никогда не простит. Но он только думает, что племянник адмирала погиб. На самом деле он жив! Две сотни личной Мамаевой стражи неотступно следовали за ним на Куликовом поле. Когда конная лава засадного полка Боброка ударила татарской коннице в тыл, Мамай дал сигнал уходить, и всадники стражи вихрем вынесли молодого коммодора из боя.
Татары даже не подумали выручить тяжелую генуэзскую пехоту, и она вся осталась лежать в выжженной степи между Доном и Непрядвой.
