Мы попытались вернуться к прежней жизни. Я снова пошла в школу — несмотря на то, что в коммуне был бывший учитель, который занимался с нами, мне пришлось очень много нагонять, чтобы не остаться на второй год. Со старыми друзьями восстановить отношения так и не удалось. Я изменилась. Все мы изменились. Робби отдалился от нас, стал ввязываться в драки и выпивать. Хуже всего было то, что теперь он практически не обращал на меня внимания. Даже животные изменились: кошки одичали, переселились во двор и никого к себе не подпускали, а Джейк целыми днями где-то пропадал. Когда он возвращался, всклокоченный и одичавший, от него несло падалью.
Все изменилось.
Во время наших последующих встреч Хизер держалась более свободно, а Мишель рассказала, что она стала выходить из палаты, разговаривать с другими пациентами и даже ходила на групповые занятия по расслаблению, которые вел Кевин. Даниэль навещал ее каждый вечер после работы. Поскольку Хизер стало легче и мы уже не опасались, что она сбежит, ей разрешили надевать уличную одежду. Обычно она носила джинсы и свитера, но неизменно дорогих марок. Порой я задумывалась, как же она будет жить, если родители перестанут ее поддерживать.
Хизер стала следить за собой, причесываться и теперь напоминала свежую юную студентку. Хотя настроение у нее постоянно менялось и она без конца за все извинялась, я начала понимать, почему Даниэль в нее влюбился — она была нежной и милой, всегда интересовалась, как у меня дела, и заботилась об остальных пациентах. Я привязалась к этой чувствительной, эмоциональной молодой женщине.
Как-то раз я встретила Кевина в больничном холле.
— Как дела у Хизер? — спросил он.
— Ей лучше. Я рада, что осталась с ней.
Я была счастлива, что Хизер поправляется. Нам очень часто приходится видеть хронических самоубийц, стремящихся во что бы то ни стало навредить себе. Было приятно работать с человеком, готовым к сотрудничеству и лечению.
— Хорошо. Рад, что все так сложилось.
Я не стала говорить ему, что для меня все сложилось не так радужно. Чем лучше становилось моей пациентке, тем хуже было мне. Хизер открыла ворота моей памяти, и я снова стала спать со светом — иначе мне приходилось ворочаться часами, прислушиваясь ко всем шорохам. Лифты снова стали для меня недоступны. Даже туннели на автостраде вызывали у меня тошноту и дрожь. Мысль о том, чтобы ехать после работы домой и сидеть в замкнутом пространстве, была невыносима, поэтому я каталась по городу и искала Лизу.
После переезда я сразу же отправилась в многоквартирный дом, где, по слухам, она тогда жила, но оказалось, что хамоватый домовладелец уже выгнал ее. Мне сказали, что она живет у знакомых в центре, но и это завело меня в тупик. Она пожила у них, после чего куда-то ушла. Когда я спросила, принимает ли она еще наркотики (раньше она предпочитала метафметамин), меня уверили, что она уже почти бросила. Но я понимала, что без последовательной программы у нее мало шансов вернуться к нормальной жизни, — мы уже не раз спорили об этом.
Полу поставили диагноз, когда я заканчивала резидентуру.[4] Лизе было четырнадцать, и именно тогда она начала ускользать от меня — почти перестала разговаривать, стала красить волосы, одеваться в какое-то тряпье, ярко краситься и общаться с подозрительными ребятами. Когда Пол умер — в те мрачные дни мне казалось, что часть меня умерла вместе с ним, — она стала еще тише, все время молчала, ночами где-то пропадала, а днем спала и пропускала школу. Даже ее сводному брату, Гаррету, не удавалось вернуть Лизу к жизни. Когда мы встретились с Полом, Гаррету было пять, и он не сразу меня полюбил, но со временем привык. Когда Пол заболел, Гаррет много времени проводил с Лизой: водил ее обедать, следил за ней, пока я была в больнице. Когда я приезжала домой, она устраивала скандалы по любому поводу. Мне было бесконечно жаль дочь — я понимала, как ей страшно за отца. Но в то же время я злилась, потому что она нападала на меня, когда я сама с трудом держалась, потому что она принимала наркотики и разрушала себя, пока я пыталась сохранить нашу семью.
Я быстро поняла, в чем дело: перепады настроения, проблемы с кожей, возбуждение и паранойя… Омерзительный демон уводил мою дочь, а ведь раньше она тащила домой всех друзей и найденных на улице животных и мечтала стать ветеринаром, как папа. Но теперь она распадалась у меня на глазах — щеки становились все более и более впалыми, взгляд затухал. В младенчестве она была пухленьким круглощеким ребенком — я притворялась, что кусаю ее за щечки, и она визжала от смеха. У нее всегда были необыкновенно выразительные глаза, а теперь мне даже не удавалось поймать ее взгляд.
Как-то раз я обыскала ее комнату и обнаружила в шкафу металлическую шкатулку. Я выбросила все — пакетики, трубки, соломинки, пепельницы и зеркала, — а когда она пришла домой, пригрозила наркоцентром. Лиза умоляла дать ей второй шанс. Я дала слабину, и через несколько недель она снова стала исчезать по ночам. Наконец, отчаявшись, я продала дом, и мы переехали в Нанаймо. Я надеялась, что в маленьком городе нам будет легче, но даже здесь она нашла себе компанию. В последний год учебы она три раза сбегала из дома — и все же закончила школу, хотя и в числе худших учеников. «Наконец-то! — подумала я. — Теперь все закончится». Но облегчение было недолгим, Лиза взяла рюкзак и исчезла. Впоследствии я узнала, что она переехала в Викторию.
С тех пор я узнавала о ней от родителей ее друзей. Как-то раз она приехала домой на Рождество и бóльшую часть времени проболтала по телефону, пока я пыталась устроить волшебный праздник, как в ее детстве. Она пообещала, что вернется на следующее Рождество, и даже позвонила за несколько дней, но так и не приехала. Я храню все подарки — за каждое пропущенное Рождество и день рождения. И все еще по ней скучаю.
Не было ни одной ночи, чтобы я не гадала, где она, есть ли у нее еда, не холодно ли ей. Я пытаюсь не думать о том, как она вредит себе, на что идет, чтобы добыть наркотики. В основном меня терзает чувство вины: «Все из-за того, что я слишком зациклилась на своем горе. Надо было больше с ней говорить, тогда бы я раньше поняла, в чем дело».
Кроме того, это был и мой профессиональный провал. Когда она только начала принимать наркотики, мне казалось, что я смогу ей помочь. Я же психиатр — разумеется, я помогу собственной дочери! Но у меня ничего не вышло, и она сбежала. Что же я за доктор? Как я могу позиционировать себя как профессионала, если моя дочь — наркоманка и живет на улице?
Иногда мне кажется, что проблемы начались еще до болезни Пола. Он был ветеринаром, и после рождения Лизы я провела год дома, а потом пошла в больницу на полставки. Когда ей исполнилось пять, я решила стать психиатром. Пол поддержал мою мечту, и я переехала в Ванкувер, где поступила в медицинскую школу. Лиза переехала вместе со мной и пошла в первый класс. Пол навещал нас по выходным. Когда Лизе исполнилось десять, мы вернулись на остров, и я закончила резидентуру в больнице святого Адриана. В эти годы я изо всех сил старалась быть хорошей женой и матерью, но теперь мне все время вспоминались моменты, когда я была резка с Лизой, когда спешила на занятия, когда просила ее не шуметь, — и ее обиженное личико.
Последний раз я видела дочь восемь месяцев назад. После того как на меня напали, моей подруге Конни удалось найти ее. Лиза навестила меня в больнице. Я была счастлива! Мне хотелось обнять ее так крепко, чтобы она больше не ушла, но она держалась настороженно. Под ее чудными голубыми глазами залегли круги, она ужасно похудела. Так выглядел Пол незадолго до смерти. Она почти не смотрела на меня и пробыла всего несколько минут, сказав, что опаздывает на встречу. После этого я потеряла ее из виду — друзья у нее сменялись так же часто, как и место жительства.
Когда я переехала обратно в Викторию и поняла, что не могу ее найти, я обратилась в общество «Новая надежда», которому принадлежало три приюта для бездомных. Я показывала им ее фотографию, но они не смогли мне помочь. Не знаю, узнала бы я ее сейчас, — я даже не знаю, какого цвета у нее волосы. Когда она перекрасилась в первый раз, я постаралась понять это стремление к индивидуальности и поддержать ее, но мне не хватало девочки, которая хотела быть похожей на маму. Она просила заплетать ей такую же косу, как и у меня, чтобы мы стали похожи. Хотя на самом деле мы никогда не были похожи.
Она была тихой, а я любила поговорить — мне всегда хотелось докопаться до сути вещей, понять, почему люди испытывают те или иные эмоции. Возможно, это была одна из моих ошибок. Я выросла в семье, где никогда ни о чем не говорили, и мне хотелось, чтобы у нас с Лизой все было по-другому, — мне хотелось обсуждать ее чувства и мысли, но она держала их при себе. Меня это раздражало и пугало. Только после ее ухода я поняла, что требовала от нее делиться со мной чувствами, чтобы управлять ими, чтобы обезопасить ее.
