вы свинью резали, не умеючи ни разу, – кивнул Йохан.
– Так-так-так… – выдохнул Эриксон, теряясь в мыслях и заново всплывших в мозгу вопросительных знаках. – Постой, постой дружок, – мальчишка покривился, услыхав такое совсем уж не подходящее ему обращение, – ты только что сказал, что из кармана выпала какая-то бумажка и сигарета…
– Сломанная, да, – подтвердил Йохан.
– Сломанная, да, – кивнул Эриксон. – А что за бумажка и куда она делась?
– Да почём же я знаю, – присвистнул мальчишка. – Ещё бы я на такую мелочь внимание обращал. Они когда упали, Бегемотиха подняла их и сунула в карман халата. Сунула, осмотрела себя и говорит: «Ой, говорит, матерь пресвятая, а я-то на кого похожая! Вся как есть в кровище, будто это не он, а я душегубство совершила».
– Что? – побледнел Эриксон. – Как она сказала?.. Душегубство?
– Ну да, – равнодушно подтвердил Йохан. – Так и сказала. И пошла халат менять. Так вот, бумажка эта и сигарета так у неё в кармане и оставались.
– Так-так, – Эриксона мелко трясло, будто он внезапно замёрз. Озноб пробрался даже в живот и сотрясал кишки, которые пусто и гулко стучали друг о друга. – Так-так, – безостановочно повторял он, отвернувшись от Йохана и спускаясь вниз, к своей квартире.
Долго подбирал нужный ключ, а побледневшие губы его кривились то ли в саркастической и гневной усмешке, то ли в пароксизме страха.
«Только попробуйте ударить меня!» – сказала прачка, и в глазах её читался подлинный ужас.
Они пытались сделать из него чудовище. Был ли Якоб Скуле чудовищем, зверем, или эти люди лишь старались представить его таковым, но Витлав Эриксон, выбранный ими на роль Якоба Скуле, обязан был стать душегубом.
Надо бежать из этого дома. Или найти здесь хоть одного человека, который не входил бы в эту шайку, который признал бы его Витлавом Эриксоном, чтобы он окончательно не спятил, как того добиваются обитатели этого проклятого логова. Эх, если бы ещё знать их цель! Они хотят свести его с ума?.. Но зачем? Чтобы он, согласился с тем, что он сошёл с ума, чтобы признал себя сумасшедшим Якобом Скуле и принял на себя «душегубство», которого он не совершал, а совершил кто-то из обитателей дома? Какой чудовищный, жуткий, бесчеловечный план!
Закрыв за собой дверь, он шагнул в кухню и упал на табурет. Один за другим выпил два стакана воды. Вода пахла медью, была тёплой и противной, так что его снова чуть не стошнило. Или это ещё давали о себе знать последствия сотрясения. Постельный режим он так и забыл соблюдать. Да и какой уж тут постельный режим!
Бежать! Бежать! – стучало в его голове. Первый же встреченный знакомый, который назовёт его настоящим именем будет взят за руку и отведён в полицию. А потом вместе с полицейскими они придут в этот дом, и пусть тогда хоть один из местных обитателей осмелится назвать его Якобом Скуле, пусть попробует!
«Постой, постой, – подумалось в следующую минуту. – А мальчишка этот, Йохан, что, неужели он тоже в банде? Может, поговорить с ним? Ребёнка ведь проще перехитрить. Можно запугать, в конце концов, и заставить сказать правду».
Внезапный гул и постукивание заставили его вздрогнуть и подскочить с табурета, затравленно озираясь. Но это всего лишь затарахтел, заходил ходуном холодильник.
«Надо успокоиться, – сказал он себе. – Что-то я разнервничался. Нервничать нельзя, иначе им будет слишком просто победить меня. Если я потеряю контроль над собой, это будет равносильно тому, что я сдаюсь, что согласен на проигрыш, готов стать их жертвой».
Ну уж нет, этого не будет! Не для того он приложил столько усилий, чтобы добиться своего положения, чтобы стать инженером, достойным человеком, обзавестись красавицей женой и с гордостью носить замечательное имя Витлав Эриксон. Не для того, чтобы теперь кучка ненормальных затянула его в свои козни, в небытие, в болезнь и может быть даже – в смерть.
Вспомнив, он метнулся к окну, прижался спиной к стене рядом и осторожно, буквально одним глазом, выглянул. Под фонарём никого не было. Никто не слонялся возле дома. Сёренсгаде была тиха и пустынна в этот утренний час. Лёгкий туман подобно савану накрывал площадь Густава Стрее, укутывал часовую башню, скрывал перспективу. Где-то там, далеко на запад, за Олленсгаде, за Видсбю, за площадью Близнецов и мостом через Нисен, за Поющим парком и Хельсбю притих в чистой уютной улочке его дом. Хельга уже давно проснулась (да и спала ли она эту ночь? Нет, наверное, – думала о нём), пьёт бесконечный кофе и задумчиво смотрит в окно. Наверное, проклинает себя за позавчерашнюю ссору, и по щекам её текут слёзы.
Скорей, скорей туда, в свой милый приют, обнять любимую супругу и молить её о прощении! Прочь из этой клоаки, из этого приюта осатаневших психопатов!
И снова он вздрогнул – оттого, что в дверь громко и нетерпеливо постучали.
– Да! – крикнул он, совершенно забыв об осторожности. – Кто там?
– Это я, – был ответ.
Голос показался знакомым, но Эриксон не мог определить, кому именно он принадлежит.
– Я – это кто? – спросил он.
– Вы – это вы, – отвечали с той стороны. И снова он не смог определить принадлежность голоса, но был абсолютно уверен, что знаком с его обладателем. – Вы – это Якоб Скуле.
– Чёрта с два! – бросил он двери.
– Дверь-то откройте, – сказал неизвестный гость.
– С чего бы это вдруг? – усмехнулся Эриксон. – Захочу, открою, а не захочу, так попробуйте меня заставить.
– Как хотите, господин Скуле, – равнодушно ответили с той стороны. – Заставлять я вас не собираюсь, сами потом прибежите. А я ещё подумаю, разговаривать с вами или нет, вот так-то.
И больше не было сказано ни слова.
Определённо, этот голос был Эриксону знаком. Кто-то из обитателей этого чёртова дома, но он не мог определить, кто именно.
Скорее не выдержав неопределённости, чем испугавшись угрозы, он порывисто открыл дверь.
Человек, стоявший за ней, уже повернулся уходить и ступил на первую ступеньку лестницы, ведущей наверх. Когда он повернулся, Витлав Эриксон понял, что ошибся: нет, он положительно не был знаком с этим человеком в униформе почтальона, с фирменной сумкой «Наннем Кёнигпост» через плечо.
– Ага, – с довольной ухмылкой произнёс почтальон, – надумали-таки. И чего было выпендриваться, спрашивается, господин Скуле?
Весь вид его говорил об осознании собственной важности и превосходства, добытого в короткой словесной стычке с учителем музыки.
– Простите, – извинился Эриксон. – Ко мне тут приходят порой не самые приятные личности, я думал, вы один из них.
– Я не один из них, – серьёзно покачал головой почтальон. И, всмотревшись в лицо Эрикосна,
