Дверцы машины распахнулись, и из них показались трое мужчин. Они столпились у багажника, взлетела крышка, и три пары рук опустили на снег грузный продолговатый сверток. Мужчины действовали поспешно, будто им было противно прикасаться к своему грузу. Сверток перенесли к краю карьера, проволокой прикрутили металлическую болванку.
— Колян, здесь точно глубина? — спросил самый старший.
— Не боись, я летом купался, знаю.
Они долго раскачивали прогибающийся в середине тюк и наконец, крякнув, забросили его подальше от берега. Вода ахнула, взметнулась брызгами, но тут же сомкнулась, недовольно морща кругами маслянисто-черную поверхность. Через полминуты последняя рябь всосалась под берега…
Машина, вырулив на автостраду, пробежала километра два и встала у обочины.
Водитель вынул из бардачка бутылку водки и стаканы.
— Зря все-таки, — проговорил тот, кто знал глубину. — Зачем уж сразу шмалять?
По-другому нельзя было разобраться?
— Не воняй! — оборвал старший. — Не люблю вонючих. — И процедил сквозь зубы: — Смотри, не дай Бог, вонь куда-нибудь просочится!
— Да брось ты, никуда не просочится, — лениво повернул голову водитель и подмигнул молодому: — Правда, Колек?
«Дворники» на ветровом стекле едва справлялись с липкими белыми хлопьями, бесшумно летящими из мрака…
А за много километров от шоссе, в уютной однокомнатной квартире, залитой приглушенным светом розового торшера, на необъятной постели корчилась обнаженная женщина. Ее кисти, прикрученные полотенцами к спинке кровати, сжимались и разжимались, а раскоряченные ноги ерзали взад-вперед, комкая антрацитовый атлас простыней, на котором почти незаметным оставалось влажное пятно, расползающееся все шире и шире… Он в смятении смотрел на ее перепачканные кровью бедра, вытаращенные глаза, перекошенное болью лицо и радовался, что с перепугу не отвязал ей руки, а наоборот, догадался заткнуть рот полотенцем, иначе сейчас весь дом был бы на ногах.
Хорошо также, что он подцепил девку не в кабаке, а на панели, вместе их никто не видел. По дороге, в машине, он еще подумал, стоит ли связываться с такой соплячкой, но, видимо, коньяка было выпито многовато, а девица показалась хороша.
За ту сумму, которую он ей посулил, она безропотно снесла и порку, и зажимы на сосках, и прочие подобные забавы. Она продолжала вымученно имитировать страсть, когда он орудовал набором вибраторов, все увеличивая их размеры, пока не добрался до сдвоенных. Этим следовало и ограничиться, а не хвататься за резную статуэтку из моржового клыка. Спьяну он вошел в раж и не рассчитал движения.
Когда она заорала и из нее хлынуло, как из недорезанной свиньи, он сразу сообразил, что дело плохо. Сначала пытался как-то помочь, потом бросился к телефону, но вдруг вернулся и заткнул девке пасть.
Если вызвать «скорую», вылезет на свет «левая» квартира для развлечений, изувеченная шлюха, ампулки-порошочки… Следователи, адвокаты, развод, бизнесу свистец, фирму растащат, а там, гляди, и тюрьма…
Он взял со стола «мобильник», набрал номер. Когда ему ответили, проговорил негромко:
— Поня, ты?.. Да, это я… да, на хате… Можешь подскочить с надежным человеком? Проблемы у меня… Не ной, в убытке не останешься…
За его спиной девушка завозилась и замычала сквозь кляп…
Снег все падал и падал. Влажные валки нависали над краями плоской крыши диспетчерской. Полустанок назывался «Семнадцатый разъезд» и состоял из двух деревянных бараков, в которых жили железнодорожные рабочие.
За диспетчерским пультом женщина в форменной тужурке опустила на рычаг телефонную трубку, отодвинула рабочий журнал и сняла темные очки. У нее было нормальное зрение, глаза не боялись яркого света, но очки требовались, чтобы скрыть налитые фиолетовые фингалы, расползшиеся в пол-лица. Накануне допившийся до полусумасшествия муж не оставил на ее теле живого места. Сдурев после месячной пьянки, в припадке ревности он повалил жену на пол и пинал ногами до тех пор, пока она не заползла под кровать. Тогда он приволок в комнату упирающегося десятилетнего сына и запер дверь на ключ.
— Смотри, сынуля, как я эту блядь, мамашу твою, ебать буду!
Сын бросился на озверевшего родителя сзади, и она, воспользовавшись заминкой, ударила благоверного тяжелой сковородкой по голове.
Под утро связанный, протрезвевший супруг попросил пить. Жена подала ему ковш, хотя сама передвигалась с трудом.
На разъезде, который не имел даже имени, а только порядковый номер, подменить диспетчера было некому, и, когда пришло время, она отправилась на работу, почти ощупью находя дорогу…
Заныл зуммер. Диспетчер вздохнула, надела очки, откликнулась: слушаю, семнадцатый! Шел выбившийся из графика товарняк, некстати, поперек всех расписаний. Но заблудившийся состав требовалось пропустить, и диспетчер защелкала тумблерами, снова взялась за телефон. Мимоходом потрогала лоснящиеся синяки, зашипела от боли. Эх, Васька! Сволочь ты, а не муж. За дело бы хоть, а то… Засадить бы тебя, изверга! Засадить… А самой что делать? А пацан без отца как? Эх, жизнь… Он ведь, когда трезвый, человек неплохой.
Она, щуря подслеповатые от кровоподтеков глаза, опять коснулась переключателей и кнопок. В такт ее движениям на заснеженной магистрали перемигнулись совьи глаза семафоров, глухо ухнули скрытые механизмы, лязгнули стрелки и рельсы скрестились, как линии жизни на ладони судьбы.
Снежная мгла висела над железной дорогой, над тайгой и сопками, над не знающими мира и покоя человеческими поселениями, и сквозь эту мглу с лязгом и грохотом мчался тысячетонный товарняк, вспарывал бивнем прожектора искрящуюся ночь, тяжело раскачиваясь и гремя на стыках, гнал в сопки волну гудящего эха.
Сухопутный Летучий Голландец прогромыхал мимо полустанка, взвихрил снег, обдал гарью деревянный перрон и растворился в ночи, мигнув на прощанье габаритными фонарями хвостового вагона, словно огнями святого Эльма.
Волин куда-то провалился и падал, летел в бездну под беззвучный грохот, сквозь пламя, которое полыхало со всех сторон, не опаляя его. Вокруг что-то ломалось, разрывалось на части, рассыпалось фонтанами гнойных искр, растекалось клубами смоляного дыма. Но Алексей все-таки понимал, что это как-то не всерьез, потому что, повиснув в томительной пустоте падения, он не чувствовал ни боли, ни настоящего страха. Это скорее напоминало фильм с какими-то немыслимыми, суперсовременными визуальными эффектами. Наконец падение кончается.
Алексей лежит на подтаявшем снегу, среди искореженных обломков, заслоняющих от него окрестность, у подножия пологого каменистого откоса, с которого мелкими струйками стекает потревоженный гравий. Над насыпью колышется неяркое зарево, стоит приглушенный треск огня и затихающий отзвук недавнего грохота. Волин пытается подняться и только тут замечает, что рваный, похожий на грубое лезвие замысловатого кинжала обломок глубоко пропорол грудную клетку, и теперь Алексей пришпилен им, как полудохлое насекомое булавкой неумелого коллекционера.
Вместо того чтобы ужаснуться, Волин недоумевает, так как отнюдь не чувствует приближения смерти. Он вертит головой и вдруг среди дымящихся куч замечает человеческую фигуру. Человек, кажется, тоже видит его и не спеша подходит. У него круглая, лысоватая голова и добродушное одутловатое лицо с полными губами и маленьким подбородком. Волин силится подать голос, но незнакомец уже склоняется над ним, напряженно всматривается, шевелит губами, будто причмокивая. Алексею кажется, что он не впервые видит толстячка, что они раньше где-то встречались и, возможно, не раз…
— Зуев, это вы?
Голос круглолицего тоже кажется Волину знакомым. Что за идиотский вопрос! При чем тут какой-то Зуев? Разве не видно, в каком положении находится человек?!
Волина слепит яркий луч фонаря, направленный прямо в лицо. Алексей зажмуривается. А когда снова открывает глаза, то с недоумением обнаруживает, что незнакомец медленно удаляется, время от времени оглядываясь через плечо.
Что же это такое? Кто он такой? Почему уходит, не оказав никакой помощи? Эй ты, сволочь, подожди!
Кажущийся знакомым незнакомец оборачивается, будто услышав мысленный крик Алексея, и уже издали нерешительно переспрашивает:
— Вы ведь не Зуев, верно? — И тут же бурчит себе под нос, как пьяный: — Что за глупости? Конечно…
Потом странный человек исчез, и Волин почувствовал, что умирает…
Алексей подхватился, будто его ударили или окатили ледяной водой. Он лежал одетый на нижней полке. Напротив, прислонившись спиной к переборке, сидя дремал Лобанов. Ночное освещение едва теплилось. Вагон по-прежнему покачивался, вздрагивал на стыках, перекатывая в своем душноватом чреве полночную тишину.
