– Нет, Энрике.
Она стремглав бросилась к двери и скрылась в той же комнате.
Хосе проводил нас до машины. По дороге мы не проронили ни слова.
В Каракас, и как можно быстрее!
Прощай, Мария, маленький цветок из Кальяо. Твоя любовь и нежность стоят гораздо больше, чем все золото мира.
Поездка выдалась тяжкой, особенно для Пиколино. Тысяча километров, двадцать часов в пути, не считая остановок. Несколько часов пробыли в Сьюдад-Боливаре и, переправившись на пароме через величественную реку Ориноко, поехали дальше. Машина мчалась по разбитой дороге как сумасшедшая. На наше счастье, у парня за рулем оказались железные нервы.
В четыре пополудни мы прибыли наконец в Каракас. Вот он, город, ворчащий и шумный, с толпами народа, снующими туда-сюда. Он буквально поглотил меня.
Тысяча девятьсот двадцать девятый год – Париж. Тысяча девятьсот сорок шестой – Каракас. Семнадцать лет я не видел по-настоящему большого города. Были, разумеется, Тринидад и Джорджтаун, но там я пробыл в общей сложности лишь несколько месяцев.
Прекрасен город Каракас, великолепен своими одноэтажными домами в колониальном стиле. Он стоит на равнине с отметкой девятьсот метров над уровнем моря, окруженный со всех сторон горами Авила, протянувшимися по всей его длине. Благодаря такому удачному расположению в нем царит вечная весна: не очень жарко и не холодно.
«Я верю в тебя, Папийон», – повторял мне на ухо доктор Бугра, будто находился где-то рядом и въезжал вместе с нами в огромный шумный город.
Толпы народа были повсюду: люди всех цветов и оттенков кожи – от самых светлых до самых темных. И никаких расовых предрассудков в общении. Все они: и черные, и медно-красные, и белые – составляли единое население города. Оно жило полнокровной и радостной жизнью, что сразу же бросалось в глаза.
Под руку с Пиколино мы направились в центр города. Большой Шарло снабдил меня адресом бывшего каторжника, содержателя пансиона «Маракайбо».
Да, прошло семнадцать лет. Отгремела война, обездолив сотни тысяч людей моего возраста в разных странах. Она затронула и мою Францию. С тысяча девятьсот сорокового по тысяча девятьсот сорок пятый год французов ранили, убивали, брали в плен или оставляли калеками на всю жизнь. A ты здесь, Папи, в большом городе! Тебе тридцать семь, ты молод, полон сил. Оглянись вокруг! Видишь, как бедно одеты некоторые, но они весело смеются. Песни летят не только с модных пластинок, они звучат в сердце буквально каждого, без исключения. Но вдруг ты замечаешь в толпе тех, у кого есть нечто похуже чугунных шаров и цепей на ногах – несчастье быть бедным и неумение защитить себя в джунглях большого города.
Какой красивый город! И это в четыре часа дня. Каким же он станет ночью, когда вспыхнут миллионы электрических звезд? А мы ведь пока еще в рабочем квартале, за которым закрепилась не очень-то добрая слава. Захотелось шикануть.
– Эй, такси!
Пиколино сидел рядом со мной, смеялся, как мальчишка, и вовсю пускал слюну. Я вытирал ему губы, он благодарил меня радостным сиянием глаз и дрожал от возбуждения. Каракас был для него не просто городом, а прежде всего надеждой найти больницу и профессоров, способных помочь ему и превратить калеку в нормального человека. Это была надежда на чудо. Он держал меня за руку, а в это время за стеклом автомобиля мелькали бесконечные улицы, забитые людьми, – народу было так много, что на тротуарах не протолкнуться. Шум машин, клаксоны, сирена «скорой помощи», гудки пожарных машин, выкрики уличных торговцев и продавцов вечерних газет, визг тормозов грузовика, трели трамваев, звонки велосипедов – весь этот трамтарарам нас завертел, закрутил и оглушил. Мы словно опьянели. Некоторые люди не выносят такого шума, он расшатывает их нервную систему. На нас же шум оказывал обратное действие: он возбуждал обоих, давая понять, что мы захвачены сумасшедшим ритмом современной механической жизни, и это обстоятельство не только не портило нам нервы, но делало нас чертовски счастливыми.
И не было ничего удивительного в том, что шум действовал на нас именно таким образом. Столько лет мы жили в тишине! Семнадцать лет я не знал ничего, кроме тишины. Тишины тюрем, тишины каторги, тишины одиночного заключения, тишины джунглей и моря, тишины маленьких деревушек, где живут счастливые люди.
Я обратился к Пиколино:
– Это преддверие Парижа. Каракас – настоящий город. Здесь тебя вылечат, а я найду свою дорогу и выполню то, что предназначено судьбой. Будь уверен.
Рука Пиколино сжимала мою, из глаз катились слезы. Рука была по-братски теплая, и я держался за нее, чтобы не утратить этот чудесный контакт. Поскольку вторая рука у него была мертва и висела как плеть, я вытирал ему слезы платком, слезы моего друга и подопечного.
Наконец мы приехали и остановились в пансионе бывшего каторжника Эмиля С. Хозяина дома не оказалось, но его жена, венесуэлка, узнав, что мы из Кальяо, и догадавшись, кто мы такие, мигом устроила нам двухместный номер и предложила кофе.
Я помог Пиколино принять душ и уложил его в постель. Он устал и перевозбудился. Когда я собрался уходить, он стал делать мне отчаянные знаки. Я понимал, что он хочет мне сказать: «Ты вернешься? Не дай мне пропасть здесь одному!»
– Нет, Пико! Я пробуду в городе недолго. Скоро вернусь.
И вот я уже шел по вечернему Каракасу вниз по улице, к площади Симона Боливара, самой большой в городе. Повсюду – море света, россыпь электрических ламп, разноцветье неоновой рекламы. Более всего меня поразила яркая световая реклама: вспыхивали настоящие огненные змеи, бегущие огоньки то загорались, то затухали. Балет огней, да и только, под управлением волшебника!
Площадь оказалась красивой. В центре возвышался большой бронзовый памятник Симону Боливару на огромном коне. Гордый, исполненный достоинства и благородства всадник. Такой, наверное, была и душа этого человека. Я со всех сторон рассмотрел конную статую освободителя Латинской Америки. Не удержавшись, на скверном испанском я тихо поприветствовал его, чтобы никто не слышал: «Человек! Какое это чудо – стоять у твоих ног! Ты – Человек Свободы. Я же несчастный, всегда сражавшийся за ту свободу, воплощением которой являешься ты!»
Два раза возвращался я в пансион – от площади до него было метров четыреста, – прежде чем встретился с Эмилем. Он был предупрежден о нашем приезде. Шарло ему написал. Мы пошли немного выпить и поговорить.
– Я здесь уже десять лет, – рассказывал Эмиль. – Женился, есть дочь. Пансион принадлежит жене. Поэтому я не могу держать вас бесплатно, будете жить за полцены. (Удивительная солидарность бывших каторжников, когда один из них попадает в затруднительное положение.)
Он продолжал:
– А этот бедняга, что с тобой, твой давний друг?
– Ты видел его?
– Нет. Жена сказала. Она говорит, что он полный калека. Он идиот?
– В том-то и беда, что нет. Он полностью в здравом уме, но его рот, язык и вся правая сторона до поясницы парализованы. Он уже был в таком состоянии, когда я встретился с ним в Эль-Дорадо. Парень даже толком не знает, кто он на самом деле – каторжник или ссыльный.
– Не понимаю, зачем тебе таскать за собой того, кого не знаешь. Ты даже не можешь сказать, хорошим он был парнем или нет. К тому же это для тебя такая обуза.
– Да, я это прочувствовал за те восемь месяцев, что он со мной. В Кальяо у меня были женщины, которые за ним ухаживали. И даже с ними мне было нелегко.
– Что ты собираешься с ним делать?
– Определю в больницу, если представится такая возможность. Или подыщу комнату, пусть очень скромную, но с душем и туалетом, где можно было бы ухаживать за ним, пока не подвернется что-нибудь получше.
– Деньги у тебя есть?
– Немного. Я знаю, мне следует здесь быть очень осторожным. Испанским я владею плохо, хоть и понимаю, о чем говорят. В случае чего нелегко будет защититься.
– Да, здесь трудно. Рабочих мест на всех не хватает. Во всяком случае, Папи, ты можешь спокойно пожить у меня несколько дней, пока не устроишься.
Я понял. Попробуй прояви щедрость, коли сам сидишь в дерьме. Жена Эмиля, должно быть, обрисовала Пиколино в мрачных красках: вываливает язык и рычит, как скотина. Какое неблагоприятное впечатление он может произвести на постояльцев!
С завтрашнего дня придется кормить его в нашей комнате. Бедный Пиколино! Он спал рядом со мной на железной кровати. Мало того что я оплачивал его стол и ночлег, так они еще не хотели, чтобы он жил здесь. Видишь ли, дорогой, сытый голодного не разумеет, равно как здоровый больного. Твой искривленный рот и перекошенная физиономия вызывают у людей смех. Что поделаешь! Тебя не примет ни одно общество, если ты не вышел мордой или не состоялся как личность. Либо ты должен стать безликим, как мебель, чтобы не бросаться в глаза и не раздражать. Но не беспокойся, приятель! Пусть руки у меня не так нежны, как у девушек из Кальяо, но рядом с тобой всегда будет друг, больше чем друг – бродяга, который усыновил тебя и сделает все, чтобы ты не сдох как собака.
