Мэтр попросил дам не смущаться его присутствия в спальне. С глухим смешком проблеял какую-то скабрёзность про дряхлые руки и новенький кошелёк, про беззубый рот и молоденького цыплёнка. А у самого пигментные руки и голос подрагивают. Старый козёл, туда же.
Сдаём экзамен живьём, импровизируя на ходу. А насчёт Нинки мэтр прав. Никогда ей не стать не то, что большим писателем – вообще писателем не стать. Фантазии ноль. Так, на подхвате, литературным негром на эпизоды, не более того.
Забегая вперёд, оговорюсь: я оказалась не права. Кто среди нас добьётся головокружительного, сумасшедшего успеха – так это Нинка.
Её романы ужасов разлетаются миллионными тиражами. Острое лисье личико не сходит с глянцевых обложек и экрана ТВ. По полгода ошивается на тихоокеанских островах, где и строчит свои шедевры, по книжке в неделю.
Телевидение льёт с экранов сериалы по Нинкиным триллерам: внезапные, неудержимые и нескончаемые как понос. Появились из ниоткуда, канули в никуда.
В них всё по правде: особняки, лаковые авто, модельные красотки, скрежещущие зубами свирепые маньяки. Кровь, правда, кетчупная, но от живой не отличишь.
Краски яркие, даже чересчур яркие. Люминесцентные, ядовитые, как напиток из порошка «инвайт». Просто добавь воды – и Нинкин сериал готово.
«Терпеть не могу книги и фильмы про маньяков. Такую чушь про них пишут и показывают. Выставляют озлобленными, мстительными извращенцами, ублюдками.
Даже слово «маньяк» звучит пошло и отталкивающе: как какая-нибудь «старуха Шапокляк». Или «в лужу шмяк». Или «по башке бряк». Буду просто таинственно называть их М.
Никто не догадывается, как раним, артистичен и нежен М. Как он обожает счастливчика, избранника, коему выпало стать объектом его внимания. Я имею в виду настоящего классического М., а не его многочисленных бездарных грубых клонов.
М. трепетно возлагает заложника своей любви на жертвенный алтарь. Задыхаясь от нежности, бархатисто, едва прикасаясь, оглаживает вздрагивающими пальцами тело жертвы. Тянется поцеловать – и останавливает губы в миллиметре от объекта.
Ибо даже легчайшее дуновение может погасить слабенькое, с трудом разожжённое пламя свечи. Стряхнуть пыльцу с хрупкого цветка наслаждения.
Тупая жертва этого не понимает. Она напугана до смерти и упрямо не хочет подыгрывать. Мычит, дёргается, некрасиво обливается потом, слезами и соплями, и всё портит.
Если на минутку отлепить пластырь от слюнявого рта, сразу принимается хныкать и умолять не причинять ей вреда, отпустить, прекратить этот ужас.
Прекратить любовь?! Всё только начинается, всё ещё впереди. У нас много времени, нам никто не помешает, не нужно торопить события. Раньше времени раскупоривать вино и расточительно выпускать дорогой аромат – это не для гурманов. Объект любви нужно уметь вкусить, как дорогую шоколадную конфетку к этому вину.
Как едят простые люди и как ест М.? Другие не глядя хватают, разрушая, разоряя изысканно выложенную в вазе сладкую горку. Неумело и растерянно мнут и тискают конфету в толстых коротких пальцах, грубо сдирая серебряную обёртку. Раскорябав шоколад, скомкав фантик, бросают в мокрые разинутые рты размякшее липкое, бесформенное месиво.
Должно быть, вкус производит на них какое-то впечатление. Они на секунду умолкают, бессмысленно, тупо, недоумённо уставившись в одну точку. Но, так и ничего не поняв, с трудом ворочают вязкими от шоколада чёрными языками. Бесформенный истерзанный комочек тяжело и бездарно проваливается в мешок желудка. Авось всё переварится.
Другое дело М. Своими нервными, длинными хирургическими, музыкальными пальцами он перебирает, разворачивает конфету не сразу, не спеша. Оглаживает её тельце невесомо и любовно.
Расстёгивает, снимает платьице – там, где зацепилось или присохло, аккуратно, ювелирно подпарывает бритвой или ножиком. Ах, из пореза нечаянно выдавилась начинка – сладкая капелька крови… Слизнём её. Ам!
Сворачиваем платьице в квадратик или треугольничек: с ним позабавимся позже. Оно долго сохраняет запах и форму тельца конфетки. Его можно спрятать в тайник, а потом доставать, нюхать, вспоминать, заново переживать самые сокровенные ощущения. Примерять на себя, спать с ним как с живым…
Кладём осыпанный орехами шоколадный шарик на кончик шаловливого, сложенного желобком языка. Прикрыв ресницы, играем, смакуем, бесконечно перекатываем тающую во рту конфету.
Слегка сдавливаем губами, будто целуя, всасываем, выталкиваем, топим в глубокой ложбинке языка…
Глупая жертва не понимает игры и мешает действу. Дёргает тончайшую струну, сбивает с тщательно настроенной в душе драгоценной мелодии. Ей Богу, эти тупость и упрямство могут ангела вывести из терпения.
Пара коротких сильных пощёчин, так чтобы голова мотнулась, и щекотание лезвием быстро утихомиривают жертву.
Но как сладко: причинять боль, испытывая могущество и восторг обладания… Тело полно Тайны: такое глубокое, закрытое и малоизученное, эта вечная Terra Incognita. Проникать, препарировать, исследовать нужно тщательно, вдумчиво, профессионально: по сантиметрику, по клеточке, по трещинке вглубь.
И задыхаться от переполняющих тебя жалости, умиления, вины перед беспомощным существом, зависящим от тебя от макушки до кончиков пальцев.
Это первое мгновение столь остро, пронизывающе, многообещающе… Нежно: нежнее чем собачья мать своего новорождённого щенка, – обнюхать кожу, влажную от испарений страха.
Человеческий страх испускает восхитительные флюиды. Он имеет едва уловимый, щекочущий пряный аромат, который не дано распознать обонятельным рецепторам простых смертных…
Нежно и жадно, зверино втягивать ноздрями запах боязливо трепещущей тёплой плоти. Зализывать языком солоноватые капельки пота и сладчайшие – кровоточащих ранок.
Их, ранки, следует периодически расширять и углублять: лучше кончиком скальпеля – чтобы не пересохли и не покрылись грязными неэстетическими корочками. Покусывать, проникать в них языком, осушать, сосать…
И уговаривать, шептать, целуя: «Я понимаю: тебе очень больно, малышка. Но что поделаешь, терпи. Ведь и я долго страдал, прежде чем нашёл тебя. Ах! Снова больно! Не бойся, глупышка.
Как бокал драгоценного вина, подари свой сложный букет искусному сомелье. Как цветок, доверчиво и кротко подайся, распахнись навстречу острому ножу садовника. Ты поймёшь, что боль – и есть Наслаждение Наслаждений, лучше всякого наслаждения. Не зажимайся… Не зажимайся, я сказал, сука такая!»
– Что ж, Тамара, неплохо, неплохо… Утомительно немного, растянуто, перегружено деталями, слащаво по-женски… Но – вполне себе крепкая «пятёрка».
Та-ак. А чем нас порадует сегодня наша Эвелиночка? Заметим, дамы: несмотря на свою молодость, Эвелина уже публикуется в известных изданиях под псевдонимом «Мисс Эва». Поддержим коллегу, девочки.
Девочки, сморщив носики, кисло, вяло изображают рукоплескания. Эвелина и мисс Эва – это я.
«МарьИванна впервые спала в новом, ещё не обжитом доме. Было жутковато, но она кое-как уснула. Её разбудила бьющая в глаза яркая полоска света. На часах три ночи. Свет пробивался из-за двери в гостиной.
Но МарьИванна точно помнила: она выключала бра в гостиной. Даже, тянясь к выключателю, в темноте задела кресло: до сих пор коленка болит (МарьИванна дотронулась до коленки как до неопровержимого доказательства – и поморщилась).
Там, в гостиной, кто-то крадучись двигался. Половицы и ступеньки лестницы поскрипывали под лёгкими шагами.
Воры?! И телефон, как на грех, остался в гостиной: не позвонишь, не позовёшь на помощь. Но как они попали в дом, если все входные двери изнутри заперты на засовы?
Или начались какие-то мистические явления? Свет сам собой включился… Лестница скрипит… Если выбирать между мистикой и грабителями – лучше первое. ОНО добрее.
В первую минуту МарьИванна закуталась с головой в одеяло как маленькая. Сердце тарахтело швейной машинкой.
После набралась духу, подкралась к окну, выглянула. Высоко, но лучше с подвёрнутой ногой доковылять до соседей, чем ждать грабителей. Или связать две простыни – до земли хватит…
Потом сообразила («Вот балда!»), на цыпочках подбежала к двери спальни, повернула ключ. Подтащила тумбочку. Потом другую. Маловато.
Оглянулась. Судорожно поволокла к двери тяжёлое трюмо, оставляя глубокие царапины в новеньком паркете. Плевать! Вот теперь никто не проникнет в спальню. Так. Довольно оглядела массивное мебельное загромождение. Оглянулась: чем бы ещё укрепить баррикаду?
– О, весьма вам благодарна, МарьИванна. Теперь нам точно никто не помешает, – вкрадчиво, щёкотно, отдувая крашеные морковные прядки с морщинистого уха, шепнул голос из-за спины. О Боже, она сама себя заперла с чужаком!
…– Ну почему, почему вы все так боитесь смерти, – горько упрекала я МарьИванну. Всё уже было кончено, и она, успокоенная, на всё согласная, смирно лежала у моих ног. – Почему шарахаетесь от смерти, придумываете про неё страшилки. Как это глупо, недальновидно с вашей стороны! В страшном сне не представить, что было бы, если бы смерти не стало. Исчезла бы она как явление, смерть, а? – что бы было, МарьИванна?!
