Но я-то видела, что маленькое тело охвачено и практически побеждено болезнью. Отсчитывались последние дни, а может, часы блаженного незнания…
Сказать родителям? Поздно, поздно. Измучаются они, измучают ребёнка. Продадут с себя всё до нитки, останутся без крыши над головой, обогатят эскулапов – и всё напрасно.
– Хочешь, поиграем в лошадку? – оживлённо – слишком оживлённо – предложила я маленькой крестнице.
Мы только что досыта наобнимались с ней, нацеловались, переиграли во все её любимые игры. Девочка с восторгом согласилась. Я присела, она вскарабкалась как обезьянка на мои плечи. Обвила лапками шею: я потёрлась о них щекой.
– Иго-го! – весело вопили мы и, взбрыкивая, галопом носились кругами по комнате. Родители хохотали. «Осторожно!» – крикнула её мама, моя подруга. В эту секунду разрезвившаяся лошадка с всадницей неслась в соседнюю комнату с низким, слишком низким дверным проёмом.
Рассказать, что было потом? Как родители оба выли, рычали, пинали и катали меня ногами по полу, хлестали по щекам и рвали волосы, терзали? Зачем?
Цинично объяснять им, что девочка ничего не успела почувствовать и ушла счастливой, заливающейся звонким колокольчиком? Пусть это останется со мной.
Корреспонденты сбежались, остервенело набросились голодными псами. Грызли новость как брошенную кость – чтобы, начисто обглодав и выскоблив клыками, высосав соки, бросить её, ненужную. И, отбирая и тявкая друг на друга, жадно вгрызться в следующую новость-кость.
Как вкусно, подробно они смаковали «чудовищную, жуткую, кровавую» смерть ребёнка. Да что они понимали в смертях?! Свинья в апельсинах больше понимает…
Мне пришлось бежать из родного города. Но от себя не убежишь: своё проклятие, свой дар я увезла с собой.
Но я стала более взрослой и опытной. Вспомнила об идеальном современном русском орудии убийства: автомобиле на дороге.
Мне до сих пор везло, я скрывалась с места аварии не замеченной. Но ведь и места будущих наездов подбирала тщательно, пустынные: без камер наблюдения, без случайных свидетелей. И вычисляла маршруты, и месяцами выжидала.
Потом отгоняла натруженную машину в гараж. Смывала грязь и кровь, снимала фальшивые номера. Научилась слесарить. Сама виртуозно удаляла впадины и замазывала царапины, покрывала заново лаком. Моя коняшка-сообщница становилась как новенькая, сверкала и была готова к новым смертям… То есть к новым спасениям.
Ведь я убивала пятно, болезнь в человеке, которое несло Смерть. Стало быть, я убивала Смерть. Смертью смерть поправ – это про меня.
В этом месте литературный мэтр заметил бы алогичность, несоответствие моих рассуждений. Что я противоречу сама себе: всё-таки служу я смерти или убиваю её? Убиваю Смерть – или Жизнь в виде боли? И то, и то. Одно другому не мешает. Всё так переплелось и срослось – не разорвёшь, не распутаешь.
Никто не скажет мне спасибо. До сих пор я сбрасывала гнёт с души, выплёскивая свои ощущения, складывая их в мини-романы и подписываясь «Мисс Эва». Вообще-то я предлагала псевдоним «Мисс Эвтаназия» – но редактор нашёл его скучным, прямолинейным, техничным и претенциозным.
Машина железная, а я живая. Есть понятие: износ, усталость металла. Я чувствую, что мой запас прочности иссякает. Я пока не продумала свой уход. Вернее, пока не нашла исполнителя, у которого не дрогнет рука, а язык плотно держится за зубами.
Возможно, это будет Тамарка: только нужно к ней хорошенько присмотреться. Чувствуется в ней любовь к процессу, профессионализм, твёрдая и нежная хватка.
А с мэтром, как и договорились, мы обязательно встретимся завтра в уединённом месте, где нам никто не помешает. Он предложил заросший ряской пруд – лучше места не придумаешь.
Ещё на первом занятии я обратила внимание на нашего мэтра, его великолепную седую шевелюру. Вернее, что под ней, под крепким старческим комковатым черепом: в левом желудочке.
Там грозно темнел узловатый сгусток активной материи, с обширной инфильтрацией в кору головного мозга. Запущенная анапластическая олигодендроглиома. Хоть он и отпрыгал своё, старый козёл, но заслуживает достойного к себе отношения.
В коридоре я подмигиваю розовощёким пионерам на стене. С ужасом вижу, как девочка в пилотке набекрень сообщнически подмигивает мне в ответ.
И с облегчением перевожу дух: на её облупившемся личике в уголке глаза всего-навсего образовалась очередная трещинка.
Кусок крашеной штукатурки шевельнулся и с тихим шорохом осыпался на пол: в горку извёстки, в высохшие скрюченные плёнки масляной краски, в прах. Как рано или поздно переходит в прах всё, что родилось на этой земле.
