— Ну теперь-то где угодно побываешь. Только непонятно, почему сразу именно в Турцию…
Конечно, домой она уже не вернулась. То есть приехала раза два за вещами — и конец. Наспех переодеваясь, бегала из комнаты, от шифоньера, в ванную и обратно, а по квартире летал ветер дорогого парфюма. Полуголая, она сияла импортным загаром, лоснилась, как полированный солнцем орех, и мучительней всего для глаз были незагорелые укромности, подбритые, словно ради показа.
Внезапно беготня прекратилась и стало тихо. Ирина, еще не одетая, стояла, заслонясь дверцей шифоньера, и смотрела на бывшего мужа. Он знал этот взгляд, это выражение сладкой бессмысленности — полуоткрытый рот, радужки, безвольно заплывающие под приспущенные ресницы. Это означало, что Ирина хочет его «приставаний», хочет немедленных вторжений, даже с оттенком грубости.
И, конечно, неплохо они смотрелись, торопливые петух с курицей, когда чуть не свалились друг на друга, потные, в недра шифоньера. А Сережа-босс ждал внизу, в автомобиле, вколачивал пальцами в руль свое нетерпение, бурчал по мобильному, что задерживается, «начинайте без меня», покуда возлюбленная Ирина Олеговна рыдала, сидя на полу, сдутая, как резиновая игрушка, с трясущимися грудями, и твердила своему никчемному супругу, что она никуда не уйдет, пусть он только ей прикажет: «Останься!» Но этот интеллигентный балбес, вместо того чтобы прямо изъявить свою волю или, например, просто сказать жене: «Пошли пить чай», удосужился лишь поднять ее с пола и напомнить, что он не вправе приказывать — мол, она же сама потом ему не простит… Вот и поимел счастье наблюдать в кухонное окно, как непривычно смуглая, роскошная красотка, выйдя из дома поступью осторожной косули, садится в иномарку цвета ультрамарин, уже готовую к вертикальному взлету.
После этого Безукладников, по правде сказать, три дня спасался у Лени Ламерчука перепонками грецких орехов на спирту, то есть напивался до потери сознательности, хотя всегда справедливо считался непьющим, в отличие от того же Лени.
— Вот ты говоришь про мертвых, что они, типа, все знают…
Ничего такого Александр Платонович не говорил. Но Леня под выпивку всегда порывался возобновить их давнюю дискуссию.
— Ты говоришь, «сигналы от умерших». Ладно, допустим, кое-какие сигналы имеют место. Но это на самом деле — не от мертвых, а от нас самих! Мы же сами себя ни фига не помним. Это уже вопрос оперативной памяти. Нам для жизни хватает «кэша» первого уровня — и все. Остальное по барабану…
Пьяный Безукладников удрученно мотал головой. Его невнятные попытки возразить звучали и впрямь как сигнал от умершего.
Если компьютерщики вообще способны умилить Бога, то Ламерчук был компьютерщиком божьей милостью. Он ухитрялся, нигде не служа, верстать на домашнем «пентиуме» одновременно с десяток заказных еженедельных газет, прихватывая пару-тройку журналов. Разложенные где придется газетные полуфабрикаты норовили перекричать друг друга. Одно издание вещало: «Губернатор Стилкин — имя нашей надежды!» Другое позволяло себе толстые рифмованные намеки: «Мафии на выборах нужны подстилки! Под кем вы, Генрих Стилкин?» Третье сулило моментальный крах «всенародно избранной оккупационной власти», попутно обольщая «почасовым элитарным досугом в сауне».
В те дни Безукладников боялся идти домой, возвращаться в свое неприбранное одиночество, оттягивал уходы. Но, когда холостяк Леня предлагал остаться переночевать, он сразу же вскакивал и наспех прощался, чтобы, шатаясь, бежать к себе, на улицу Кондукторскую, словно его там ждут не дождутся…
За год, прожитый без Ирины, в квартире ничего не изменилось, не считая того, что в ней появились две-три тропы, которыми, собственно, и ограничивались внутриквартирные маршруты Безукладникова. Тропинки шли от стола к потертому дивану, от дивана в прихожую, с короткими ответвлениями в сторону кухни и ванной. Участки на обочинах постепенно превращались в нежилой, то есть практически необитаемый пейзаж.
Не то чтобы Александр Платонович был таким уж грязнулей — у него даже случались приступы борьбы за чистоту, но избыток запыленности на нехоженых квадратных метрах все же имел место, врать не будем. А иначе — как бы однажды, вернувшись домой, он заметил следы чужих ног на полу возле шифоньера, к которому вовсе не подходил? Это случится довольно скоро, но уже в следующей жизни.
Свою одежду он предпочитал развешивать на стульях. Сегодня, например, вывесил стираные джинсы и бежевый джемпер, сравнительно новый, — поверх черного заношенного, в котором было бы неприлично завтра ехать к Нахимову. Одежда со спинки стула свисала погибельно и безвольно, как шкура убитого животного.
Иные мелочи этого непритязательного быта уже потеряли всякую надежду обратить на себя внимание. Литровая банка с недопитым квасом второй месяц кисла на кухонном подоконнике. Рядом пылились остатки забытого лекарства от еще февральского гриппа. Впрочем, название медикамента — «интерферон человеческий», машинально читаемое жильцом по утрам и вечерам, как-то непостижимо обнадеживало.
Дома он ходил в чем попало: в синих обвислых трико, дряхлой Ирининой кофте, а то и голый, как в этом душном августе. Он настолько свыкся со своим диковатым одиночеством, так нечасто оглядывал себя со стороны, что едва не предстал в одних носках перед соседкой Луизой, забежавшей в половине одиннадцатого за щепоткой соды. Спохватился, когда уже приоткрыл дверь, но вовремя сдернул с вешалки плащ и потом суетливо перебирал банки на кухне с лицемерными возгласами: «Куда ж я ее задевал-то!..», якобы всей душой погрязший в домашнем хозяйстве. «А! Вот она!..» «Спасибо, Александр Платоныч, но это крахмал». Яркоглазая Луиза пахла фруктовым шампунем и свежей выпечкой. Закрыв за ней дверь, он сбросил плащ, под которым успел вспотеть, и полез в ванну облиться. Вместо холодной воды из крана скупо выдаивалась теплая, как бульон.
Не вытираясь, он добрел по магистральной тропе до дивана. Он не надеялся быстро уснуть — хотя бы собрать себя из обломков. Почему-то вертелось в голове отвратное выраженье: «небо в копеечку» (подобие базарного ценника), заставляющее вообразить, будто сидишь, всеми брошенный, ободранный до крови, на дне черного колодца, такого глубокого, что небо кажется блестящей монеткой.
«Что со мной стряслось?» — спрашивал себя Безукладников. Застенчивый мальчик из учительской семьи, приученный всегда все делать правильно, заподозрил вопиющую неправильность то ли в мировом устройстве, то ли в собственной судьбе. Староватый юноша, успевший похоронить своих бедных, замотанных родителей и уступить неизвестно кому любимую жену, до сих пор глубоко интересовался лишь тем, что принято звать «любовью» и «смертью» (два пустотелых сосуда, куда каждый наливает все, что заблагорассудится). Он заглядывал в эти бездонные емкости с жаждой, которую, казалось, утолить нельзя… Но соблазнительное, страшное, отдающее морозом по коже — теперь опустело, высохло, уподобилось прошлогодним новостям из желто-серых газет, приготовленных на выброс, но залегших мертвым грузом в прихожей на антресоли.
«Ну? И что нас теперь интересует?» — спросил он сам себя вслух как можно развязней. И тут же сморщился, покоробленный ненатуральностью тона. Он согнал себя с дивана, встряхнувшись, как мокрый пес, и пошел назад в ванную, распинывая темноту, расшибаясь о воздух, щелкая на ходу выключателями, пока не встретил в зеркале над умывальником того, кого меньше всего сейчас желал видеть. «Здрастемордасти, — промычал Безукладников, толкая в рот зубную щетку. — Глаза бы мои на вас не глядели!» Однако скользнул придирчивым взглядом от небритого подбородка по тяжеловатому бледному торсу, дичающему в низу живота, и молча повторил свой вопрос. Его голый собеседник, вынув щетку изо рта, ответил без душевного подъема, тихо, но решительно:
— Теперь нас интересуют деньги.
Нахимов был адмиралом. Не в том смысле, что он командовал флотом. А в том, что мог бы им командовать спроста. Хоть военно-морским, хоть космическим. Но подходящий бесхозный флот Нахимову на жизненном пути не подвернулся, и он вынужден был командовать государственным имуществом срединного Горнозаводского региона. Несмотря на скучную чиновничью должность, Нахимов лелеял в груди одно романтическое свойство, которое можно для краткости назвать комплексом крутизны.
Его призванием было дарить изумруды блондинкам, напиваться с Фрэнком Синатрой и водить самый крутой автомобиль. Насчет блондинок история умалчивает из уважения к прекрасной шатенке Тане Нахимовой. Синатра не успел выпить с Нахимовым по чистой случайности. Но с автомобилем все было замечательно. И незачем подозревать Нахимова в тривиальном пристрастии к чему-то вроде 600-х «Мерседесов», стадами загромождающих улицы российских городов. Потому что его угольно-черный зверь назывался «Олдсмобил» и на горнозаводских обветренных просторах, с охватом в двадцать одну Голландию, аналогов просто не имел. Изумрудов здесь было страшно сказать сколько. Зато «Олдсмобил» — всего один.
