— Да.
— Снаружи стоит телефонная будка — будь там в десять.
Связь прервалась. Я сказал:
— Извините, но сначала мне надо посоветоваться с редактором. Если же вы хотите перезвонить мне завтра… Я понимаю, спасибо, до свидания.
— Еще одно свидание, а, Акула Пера?
— Крысолов, мать его. Я скоро от этого сдохну.
Все засмеялись.
Даже Джек.
21:30, понедельник, 16 декабря 1974 года.
Я въехал на стоянку перед гостиницей «Радость», Раундхей-роуд, в Лидсе, и решил никуда не дергаться в течение получаса. Я заглушил двигатель, выключил фары и сидел в темной «виве», глядя на «Радость» через стоянку. И телефонная будка, и сам паб были хорошо освещены.
«Радость» — это уродливый современный паб со всеми уродливыми старыми причиндалами, которыми отличался любой паб в этом районе, на границе между Хейрхиллз и Чапелтаун. Ресторан без еды и гостиница без коек — вот что такое «Радость».
Я закурил, приоткрыл окно и откинул голову на подголовник.
Почти четыре месяца тому назад, почти сразу после того, как я вернулся на Север, я просиживал в «Радости» днями и ночами, нажираясь до поросячьего визга с Джорджем Гривзом, Гэзом из спорта и Барри.
Почти четыре месяца тому назад, когда я еще не успел снова привыкнуть к Северу, тусовки в «Радости» были для меня развлечением и, в некотором смысле, откровением.
Почти четыре месяца тому назад, когда Рональд Данфорд, Клер Кемплей и Барри Гэннон были еще живы.
Те сходки, длившиеся сутками, на самом деле развлечением не были — скорее полезным способом внедрения в новую среду для совсем еще зеленого спецкорреспондента по криминальной хронике Северной Англии.
— Это — царство Джека Уайтхеда, — шепнул мне Джордж Гривз. Мы открыли двойные двери и вошли. Было около одиннадцати утра.
Часов через пять я захотел домой, но «Радость» не подчинялась местным законам и торговала спиртным с одиннадцати утра до трех ночи, поскольку, несмотря на отсутствие еды, коек и танцзала, являлась одновременно и рестораном, и гостиницей, и дискотекой — смотря у какого полицейского спросить. К тому же в отличие, скажем, от «Куинс отеля» в центре города «Радость» предлагала своим постоянным дневным посетителям обеденный стриптиз. Более того, вместо ассортимента горячих блюд «Радость» давала постоянным клиентам уникальную возможность сделать минет любой участнице обеденного стриптиза за весьма умеренную плату. Гэз из спортивного уверял меня, что эта закуска стоила пяти фунтов и пришлась бы по вкусу любому посетителю.
— В Мюнхене наш Гэз стал олимпийским чемпионом-пи. доедом, — смеялся Джордж Гривз.
— Имей в виду, что педики этого оценить не могут, — добавил Гэз.
Первый раз меня стошнило в шесть, но, глядя на лобковые волоски, крутившиеся в разбитом унитазе, я решил, что чувствую себя достаточно хорошо, чтобы продолжать.
Дневная и вечерняя клиентура Гайети практически не отличалась, разве что менялись пропорции ее составляющих. В течение дня было больше проституток и таксистов-пакистанцев, в то время как вечером наблюдался сдвиг в пользу работяг и бизнесменов. Бухие журналисты, выходные легавые и угрюмые выходцы из Вест-Индии тусовались тут днем и ночью, изо дня в день.
— Это — царство Джека Уайтхеда.
Последнее, что я помнил об этом дне: я снова блевал, но уже на автостоянке, думал: «Это царство Джека, а не мое».
Я достал из «вивы» пепельницу и вытряхнул ее в окно; игровой автомат в «Радости» разразился жетонами под радостные возгласы и очередной запуск пластинки «Израэлитов». Я поднял стекло. Интересно, сколько раз я слышал эту чертову пластинку в тот день, почти четыре месяца тому назад? Она им что, так и не обрыдла?
Без пяти десять, как раз когда в очередной раз запели «Молодые черные гении», я покинул «виву» и Волну Моей Памяти, пошел к телефонной будке и стал ждать.
Ровно в десять я снял трубку после второго звонка:
— Алло?
— Кто это?
— Эдвард Данфорд.
— Ты один?
— Да.
— Зеленая «Воксхолл-вива» — твоя?
— Да.
— Езжай по переулку Хейрхиллз-лейн, туда, где он выходит на Чапелтаун-роуд, и паркуйся у больницы.
Отбой.
В десять минут одиннадцатого я стоял у больницы «Чапел Аллертон», там, где переулок Хейрхиллз-лейн пересекает Чапелтаун-роуд и переходит в более значительную Хэррогейт-роуд.
В одиннадцать минут одиннадцатого кто-то подергал ручку двери с пассажирской стороны и постучал по стеклу. Я наклонился через сиденье и открыл дверь.
— Разворачивайся и поезжай обратно в сторону Лидса, — сказал бордовый костюм с оранжевой шевелюрой, садясь в машину. — Кто-нибудь знает, что ты здесь?
— Нет, — ответил я, разворачиваясь, думая: тоже мне, Боуи, мать его.
— А твоя девушка?
— Что — моя девушка?
— Она знает, что ты здесь?
— Нет.
Бордовый костюм громко шмыгал носом и вертел своей оранжевой головой из стороны в сторону.
— У парка направо.
— Здесь?
— Да. Езжай по этой дороге прямо до церкви.
У церкви на перекрестке бордовый костюм снова громко шмыгнул и сказал:
— Паркуйся здесь и посиди десять минут, потом иди по Спенсер Плейс. Минут через пять дойдешь до Спенсер Маунт, это пятая или шестая улица слева. На правой стороне — дом три. В дверь не звони, поднимайся прямо в пятую квартиру.
Я повторил:
— Пятая квартира, дом три, Спенсер Маунт…
Но бордового костюма и его оранжевой шевелюры уже и след простыл.
Примерно в десять тридцать я шел по Спенсер Плейс, мысленно посылая его на хер со всеми его казаками-разбойниками. Катился бы он к едрене-фене за то, что заставил меня шагать в половине одиннадцатого по Спенсер Плейс, как будто я был участником теста на промокаемость.
— Просто смотришь, дорогой?
Ежедневно с десяти вечера до трех часов ночи Спенсер Плейс была самой бойкой улицей в Йоркшире за исключением, пожалуй, Манингем-роуд в Брэдфорде. Несмотря на холод сегодняшний вечер не был исключением. Машины ползли по улице в обоих направлениях, красные огни габаритов светились в темноте — все это выглядело как предпраздничная пробка.
— Ну как, я тебе нравлюсь?
Женщины постарше сидели на низком парапете перед неосвещенными верандами, а малолетки прохаживались по улице взад и вперед, притопывая, чтобы не замерзнуть.
— Прошу прощения, господин офицер…
Кроме меня единственными мужчинами на этой улице были выходцы из Вест-Индии, которые то и дело подсаживались в припаркованные машины. За ними неслись клубы тяжелого дыма и музыка, они предлагали свой собственный товар и приглядывали за своими белыми подружками.
— Ах ты жлоб вонючий!
Смех преследовал меня до самой Спенсер Маунт. Я перешел дорогу и поднялся по трем каменным ступеням дома номер три. На сером стекле над дверью была нарисована звезда Давида. Рисунок был старый, и краска облезла.
За сколько лет город жидов превратился в город свиноедов?
Я толкнул дверь и поднялся по лестнице.
— Милый райончик, — сказал я.
— Заткнись, — прошипел бордовый костюм, открывая мне дверь в квартиру номер пять.
Однокомнатная хата, перебор с мебелью, большие окна, вонь бесчисленных северных зим. С каждой стены глядела Карен Карпентер,[21] из крохотного проигрывателя неслись гитарные аккорды альбома Боуи «Зигги». Горела новогодняя гирлянда, елки не было.
Бордовый костюм убрал одежду с одного из кресел и сказал:
— Пожалуйста, Эдди, садись.
— С кем имею честь? — улыбнулся я.
— Барри Джеймс Андерсон, — гордо ответил Барри Джеймс Андерсон.
— Еще один Барри? — Кресло пахло старостью и сыростью.
— Ага, но ты можешь звать меня Би-Джей,[22] — хихикнул он. — Меня все так зовут.
Я сохранял хладнокровие.
— Ладно.
— Да-да, я, так сказать, профессиональный Би-Джей. — Он перестал смеяться и метнулся в угол к старому шкафу.
— Откуда ты знал Барри? — спросил я. Интересно, был ли Барри голубым?
— Да так, знаешь, пересекались, общались.
«Барри — Черный Ход. Педик долбаный».
— Где пересекались?
— В разных местах. Чаю хочешь? — спросил он, копаясь в недрах шкафа.
— Нет, спасибо.
— Как хочешь.
Я закурил, используя грязную тарелку вместо пепельницы.
— Вот, — сказал Би-Джей и подал мне из шкафа целлофановый пакет с логотипом магазина «Хиллардс». — Он хотел, чтобы это было у тебя, если с ним что-нибудь случится.
— Если с ним что-нибудь случится? — повторил я, открывая мешок. Он был набит картонными папками и желтыми конвертами. — Что это?
— Дело всей его жизни.
Я затушил сигарету в засохшем томатном соусе.
