— Тут уже кое-кто из ваших заглядывал, поздороваться. Знаешь такого Исраэла Сальгеро?
Мимо по улице проехал велосипедист, задел мое боковое зеркальце и умчался прочь.
— Знаю. Он тоже приходил?
— Ага, приходил. — Чатски помолчал, как будто ждал чего-то от меня, и добавил: — Какой-то он…
— Он нашего отца знал, — объяснил я.
— Не, тут что-то другое…
— Хм… — Я откашлялся. — Он из отдела внутренних расследований. Выясняет, как вела себя Дебора в этом инциденте.
Чатски опять помолчал.
— Вела себя?
— Да.
— Ее ножом пырнули!
— Адвокат говорит: самооборона.
— Сукин сын!
— Не волнуйся, такие у нас правила, положено расследовать.
— Сучий сукин сын! — взбесился Чатски. — Еще сюда посмел заявиться! Когда она тут в коме, черт возьми!
— Он давным-давно знает Дебору. Может, просто хотел ее проведать.
На том конце повисла очень долгая пауза, потом Чатски проговорил:
— Ладно, парень. Как скажешь. Но в следующий раз, пожалуй, я его пускать не стану.
Я не очень-то понимал, как именно Чатски со своим крюком сможет противостоять совершенной и непоколебимой уверенности Сальгеро, но подспудно чувствовал, что драка выйдет увлекательная. Чатски, несмотря на все свое наигранное добродушие, на деле был хладнокровным убийцей, однако Сальгеро за долгие годы службы в отделе внутренних расследований сделался практически пуленепробиваем. Хоть билеты продавай, когда дойдет до драки! Впрочем, мне, пожалуй, следует попридержать язык. В общем, я просто ответил:
— Ладно, до встречи.
Уладив таким образом все свои малозначительные человеческие дела, я вновь принялся ждать. Мимо проезжали автомобили. По тротуару шли прохожие.
Захотелось пить. Под сиденьем отыскалась бутылка воды.
Наконец совершенно стемнело.
Я подождал еще немного, чтобы тьма укрыла город и меня. Ночь на плечах — как пиджак, холодный и уютный… Внутри росло и крепло предвкушение, и Темный Пассажир настойчиво нашептывал мне на ухо, просился порулить.
И я уступил.
Положил себе в карман аккуратную петлю-аркан из рыболовной лески и моток скотча (единственные оказавшиеся у меня в машине полезные приспособления) и вышел на улицу.
И замешкался. Слишком много времени прошло с прошлого раза. Я не провел подготовительную работу, это плохо. Никакого плана не придумал — еще хуже. Я даже не знал, что увижу за дверью или что буду делать, когда проникну внутрь дома.
С минуту я помедлил у машины, гадая, удастся ли сымпровизировать сегодняшний танец.
Глупо, слабо и неправильно… не по-декстеровски!
Ведь Настоящий Декстер сам живет во тьме, оживает в сумрачной ночи, радостно разит из тени. А кто это тут медлит? Недостойно Декстера.
Я поднял голову к ночному небу, сделал вдох… Лучше. От луны остался гнилой и желтый осколок, но я распахнул себя ему навстречу и он завыл мне в ответ; ночь забилась в венах, запульсировала на кончиках пальцев, запела на моем вздыбившемся загривке… и мы были наконец готовы.
Настало время Дикого Джаза Декстера; движения вспомнятся, ноги будут вытанцовывать их сами собой.
Глубоко внутри меня расправились черные крылья, взмахнули во все небо и понесли нас вперед.
Мы скользнули сквозь ночь, обогнули дома, тщательно проверили весь район. Далеко, в том конце улицы, начиналась аллея, и мы пошли по ней, сквозь более плотную темноту, срезая путь к черному ходу дома Дончевича. Здесь, у хорошо укрытой и замаскированной погрузочной площадки, был припаркован какой-то потрепанный фургон (Пассажир шепнул с хитринкой: «Посмотри, должно быть, так он развозил тела по городу, а вскоре покинет дом тем же способом»).
Мы обошли район, не заметив ничего тревожного.
Эфиопский ресторан за углом. Громкая музыка из дома неподалеку. И вот мы снова оказались у парадного входа и позвонили в дверь. Он открыл, еще успел удивиться в первую секунду… потом мы накинули ему на шею леску, быстро повалили на пол, скотчем заклеили рот, зафиксировали руки и ноги.
Когда он был надежно связан и утихомирен, мы быстро осмотрели дом: никого. Правда, обнаружилось немало интересного: замечательные инструменты в ванной комнате — пилы, кусачки и все любимые игрушки для забавы Декстера. И любительское видео, что мы смотрели в управлении по туризму, совершенно точно снималось именно здесь, на этом белом кафельном фоне. Вот и доказательства — столь нужные нам этой ночью доказательства.
Дончевич был виновен. Он стоял на кафельном полу, у ванны, с инструментами в руках, творил немыслимое… то самое немыслимое, что мы теперь задумали свершить над ним.
Мы затащили его в ванную комнату и помедлили, всего миг. Тихий, однако настойчивый голосок нашептывал нам, что что-то не в порядке, зудел в позвоночнике так, что ныли зубы. Мы уложили Дончевича лицом на дно ванны и снова торопливо обошли весь дом. Ничего и никого, все было в порядке. Очень громкий голос Темного Рулевого заглушал тот слабый шепот и опять настойчиво требовал от нас исполнить танец с Дончевичем.
Итак, мы вернулись в ванную и принялись за работу. Причем поторапливаясь, потому что оказались в чужом месте, без продуманного плана, а еще потому, что Дончевич пробормотал нечто странное, перед тем как мы навечно отобрали у него дар речи.
— Улыбочку! — сказал он. Мы разозлились, и очень скоро он утратил способность говорить что-либо связное. Но работали мы тщательно, о да… а закончив, весьма порадовались выполненному делу. Все прошло достаточно неплохо, мы предприняли значительный шаг по пути исправления ситуации.
Все шло как положено до самого конца, пока не осталось ничего, кроме нескольких пакетов для мусора и одной капельки крови Дончевича на стеклышке, которое отправится в мою шкатулку из розового дерева.
И, как всегда, мне стало очень хорошо.
На следующее утро кое-что прояснилось.
На работу я пошел усталый, но довольный тем, как хорошо вчера потрудился. Только устроился с чашкой кофе за столом, приготовившись одолеть гору бумажек, как в дверь просунулась голова Винса Мацуоки.
— Декстер?
— Собственной персоной, — отозвался я с подобающей скромностью.
— Слыхал? — спросил он с противной ухмылочкой.
— Чего только не услышишь, Винс, — вздохнул я. — Вот ты что имеешь в виду?
— Протокол вскрытия, — сказал он и выжидательно воззрился на меня, ничего не добавив, что меня порядком взбесило.
— Ладно, Винс. О каком-таком протоколе вскрытия я не слыхал, который перевернет всю мою жизнь?
Он нахмурился:
— Чего?
— Нет, — сдался я, — не слыхал. Расскажи мне, пожалуйста.
Винс потряс головой и пробормотал:
— Нет, ты сказал не так… Ну ладно, помнишь эти трупы шизанутые, нафаршированные фруктами и все такое?
— На пляже и в «Эльфийских садах»?
— Точно. Потащили их в морг на вскрытие, а в морге все такие: ух, кто к нам вернулся!
Не знаю, замечали ли вы подобное? Порой два человеческих существа способны вести беседу, при том что один или даже оба участника понятия не имеют, о чем речь. Сейчас я оказался вовлечен как раз в такую мозголомную дискуссию, которая меня безумно раздражала.
— Винс, пожалуйста, ясно и коротко расскажи мне, что ты хочешь, или я тебя вот этим стулом тресну по лбу!
— Я же тебе говорю! В морге заявили: тела у них украли, а теперь, мол, возвращают.
Весь мир как будто чуть накренился; серый, плотный туман охватил предметы, мешал вздохнуть.
— Трупы выкрали из морга? — переспросил я.
— Ага!
— То есть они уже были мертвые, а потом трупы кто-то украл и сотворил эту гадость?
Винс кивнул:
— В жизни большей дикости не слышал! Нет, правда, вот ты станешь красть тела из морга? Будешь с ними развлекаться?
— Выходит, тот, кто это сделал, их не убивал… — проговорил я.
— Нет, все четыре — несчастные случаи, они там просто на полках лежали.
Ненавижу случайности. Это то, из-за чего меня когда-нибудь поймают. Ведь, несмотря на умный план и всевозможные предосторожности, в безумном мире хаотических сплетений всегда есть место для несчастных случаев!
Вот как теперь. Буквально вчера вечером я заполнил с полдюжины мусорных пакетов кое-кем случайно невиновным.
— Значит, не убийство…
Винс пожал плечами.
— Все равно уголовщина, — отозвался он. — Кража трупов, осквернение мертвых… Угроза общественному спокойствию. Короче, противозаконно!
— Вроде как переход улицы в неположенном месте, — заметил я.
— Только не в Нью-Йорке. Там это обычное дело.
Впрочем, сообщение о повадках нью-йоркских пешеходов нисколько меня не ободрило. Чем больше я думал о случившемся, тем больше меня охватывали настоящие человеческие эмоции, а думал я весь день напролет, никак не мог отвлечься. В горле застыл какой-то странный ком, мешавший дышать. Я никак не мог стряхнуть с себя бессмысленную, неопределенную тревогу и все гадал: уж не так ли ощущается вина? Понимаете, если бы у меня была совесть… мучила бы она меня сейчас? Все это было очень неприятно и совершенно мне не нравилось.
