Гнев маскирует страх, подумалось Уоррену.
– Я видел тебя там, – сказал он. – Я был в своей машине.
Чарм молча и пристально смотрела на него.
Сердце Уоррена громко стучало, но все остальное в нем будто окаменело.
– Не возражаешь, если мы поговорим в спальне, Чарм? Мне необходимо переодеться.
С покорностью, которая показалась Уоррену притворной, Чарм последовала за ним, по-прежнему со стаканом вина в руке и с Уби, плетущейся позади них с обвисшим хвостом. Уби все понимает, подумал он.
Чарм сидела на краю огромной кровати, пока Уоррен снимал костюм и, сложив стрелки брюк, аккуратно вешал одежду на деревянную вешалку. Чувство окаменелости у него прошло, но вместо этого появился звон в ушах. Я не знаю, что сказать или что предпринять, думал Уоррен. Это должна сделать Чарм.
– О'кей, – наконец проговорила она, вздохнув.
– Что о'кей?
Уоррен стал разыскивать свою бейсбольную кепку, запрятанную где-то среди свитеров, теннисных туфель и старых футболок с разными эмблемами.
– Тот человек, с которым ты меня видел, – тихо сказала Чарм.
– Видел?
– С которым у меня роман.
Уоррен нашел черную бейсболку “Астро” и решил тут же надеть ее на голову. Каждая рука его, как ему казалось, была в двадцать пять фунтов весом, и он, не переставая, теребил козырек бейсболки, чувствуя, что дышит, как после тренировки в гимнастическом зале.
Когда он повернулся, Чарм сказала:
– Ты выглядишь очень глупо.
Уоррен стоял в белой рубашке, красных жокейских шортах и в “Астро”.
– Это потому, что я чувствую себя глупо, – объяснил он, ощущая, как гудит кровь в его венах.
– И что ты намерен предпринять? – спросила Чарм. – Какова традиционная реакция, принятая здесь, у вас, когда вы узнаете, что у жены любовный роман? Бросаетесь на нее с кулаками? Топчете ее своими ковбойскими ботинками? Кричите и хлопаете дверью, как здесь говорят, оскорбленные до самого нутра?
Ее глаза затуманились от слез.
– Иногда мы делаем это, – сказал Уоррен, – а иногда мы выходим, разыскиваем того сукина сына и всаживаем ему пулю промеж глаз.
– Великолепно, – пробормотала Чарм.
– Теперь расскажи мне обо всем этом.
Почувствовала ли она облегчение от того, что он не стал кричать? Что он, по всей видимости, держит себя в руках? Он не мог этого сказать. Казалось, Чарм думает совсем не о том.
– Ты хочешь знать его имя? Все неприличные подробности? Как долго, как часто? Ты хочешь знать, лучше ли он тебя в постели или хуже? Это, да?
– Пожалуйста, Чарм.
Помолчав некоторое время, она спросила:
– Так что же именно ты хочешь знать?
Это заставило его задуматься, внесло какую-то ясность в его мысли, и он мягко сказал:
– Что ты сейчас переживаешь? Что ты собираешься делать дальше?
Минут пять она плакала.
Уоррен привык к этому: Чарм была женщиной с глубокими эмоциями и, так сказать, со слабой плотиной на пути слезных потоков; порою, начиная плакать, она не могла остановиться – так было, когда вода из засорившейся в туалете канализации хлынула в гостиную, так было в тот раз, когда непосредственный начальник Чарм на телевидении пытался изъять какие-то эпизоды из взятого ею интервью. Ее отец был холоден, как рыба, и никогда по-настоящему ее не любил – это была периодическая тема ее рассказов. Чарм ненавидела хьюстонскую погоду – влажность здешнего пятимесячного лета казалась ей невыносимой. Она старела. Мужчины не понимают женщин и никогда не смогут понять. Ее старшей сестре требовалась мастектомия. Эти и другие душевные травмы переполняли берега слезных источников. Голос Чарм стал хриплым от рыданий.
Обычно в таких случаях Уоррен крепко обнимал ее, шептал ей ласковые слова, массировал ей спину так, как это делают матери грудным детям, когда те не могут срыгнуть. Чарм однажды дала всему этому определение:
– Я человек, не уверенный в себе. Это часто бывает с детьми, выросшими в разведенных семьях – я когда-нибудь сниму хороший документальный фильм на эту тему. Мой родной отец таскал нас туда-сюда по всему Восточному побережью, пока мне не исполнилось десять. К тому времени, когда мне было двенадцать, я уже успела поучиться в пяти разных школах. У меня никогда не было постоянной подруги. А затем меня приволокли сюда. У меня нет корней.
– Они у тебя есть, – обычно возражал Уоррен. – Ты имеешь их здесь. Теперь, со мною.
Но на этот раз в спальне, в этом меркнущем свете дня, Уоррен не стал успокаивать ее ни руками, ни с помощью слов. Он больше не знал, как это делается. Чарм ушла в ванную умыть лицо. За это время Уоррен надел свежевыстиранные джинсы, чистую белую рубашку и хлопчатобумажную ветровку. “Обещанья сдержу я и многие мили пройду, перед тем как ко сну отойду”, сказал поэт. Уоррен сел на пол и обулся в свои старые ботинки из воловьей кожи.
Когда Чарм вышла, он повторил:
– Расскажи мне об этом.
– Это не поможет.
Он понял: она имела в виду, что это не поможет ей. В такие минуты слова очень много значат.
– Может быть, это поможет мне, Чарм.
Она задумалась на мгновение, затем снова села на кровать, положив рядом пачку бумажных носовых платков.
Он был адвокатом – по гражданским делам, не по уголовным. Сотрудником большой фирмы. Какой именно? Не имело значения. Он был из Нью-Йорка. Его имя? Это тоже неважно. Несколько месяцев назад он прибыл по делам в их телекомпанию – насчет возможного иска о клевете, он приехал из отеля, чтобы задать Чарм несколько вопросов. У них было свидание, потом ужин.
– Мы понравились друг другу. Он был весел и остроумен. Словом, мы решили стать друзьями. Я никогда не рассказывала тебе об этом, потому что, откровенно говоря, в этот последний год мы с тобою жили совершенно разными жизнями.
– Это не я так решил, – заметил Уоррен.
– Ты намерен спорить и перебивать? Если так…
– Продолжай, Чарм.
Он вернулся в Нью-Йорк, но несколько раз звонил, а затем снова приехал на неделю по делам, связанным с судебным процессом. Он влюбился в нее, как заявила Чарм. Сама она не знала, какие именно чувства к нему испытывает. Должно быть, она тоже была в него влюблена.
– Была или влюблена?
– Я не знаю, что на это ответить.
Влюблена! Уоррену хотелось сказать ей, что это все было обыкновенным сочетанием химии и вожделения, тем, с помощью чего природа обеспечивает воспроизводство человечества. Это было отвратительным трюком природы. Элементы химической формулы нестабильны и заменяемы. Вожделение характеризуется приливами и отливами. Чарм любила его, Уоррена. Они были партнерами, компаньонами. Только это имело материальность, красоту и долговечность.
Но ничто из этих его рассуждений не укладывалось в приемлемые слова. Уоррен попытался сделать так, чтобы все эти мысли отразились в его глазах и передались Чарм, долетели до нее, сидящей сгорбившись на краю кровати.
Ее любовник продолжал названивать ей из Нью-Йорка. Он взял двухнедельный отпуск и в третий раз прилетел сюда. Он разошелся со своей женой в Манхэттене, ожидая окончательного постановления о разводе. У них было трое детей. Он не искал ничего подобного случившемуся с ним, по крайней мере, так скоро после развала его семьи, однако это произошло.
– Трое детей. Господи помилуй! – пробормотал Уоррен.
– Это что, язвительный комментарий?
– Нет, просто с языка сорвалось. И как ты себя чувствуешь в связи со всем этим?
– Я чувствую смущение.
– Могу себе представить. Ну, а как же наш брак?
В нем-то и было все дело, разве не так? Она никогда не завела бы этого романа, если бы ее собственный брак в какой-то своей основе не разочаровал ее. Она утратила веру в Уоррена – он представлялся ей человеком, идущим в никуда, человеком, как она когда-то выразилась, растерявшим свой пыл. Их сексуальная жизнь наладилась, затем снова поблекла. Уоррен не находил с нею контакта; не находил уже целый год, с того времени, как они вместе обращались к психиатру. Что творилось у него внутри, за всей этой внешней скорлупой? Она понятия не имела. Все их вечера проходили в компаниях юристов, и единственной темой бесед было происходящее в суде: бесконечные саркастические замечания по поводу судебных дел, судей, прокуроров, – отвратительные адвокатские сплетни. Вне работы ее жизнь была вялой и скучной. Какой-то незаполненной. Уоррен нагонял на нее скуку. Возможно, делая всю эту чепуху, назначенную судом, надевая белый поварский колпак и готовя свои изысканные блюда, погружаясь после ужина в кресло и рыская по всем сорока восьми телевизионным каналам, Уоррен скучал сам. Во всяком случае он производил именно такое впечатление. Может быть, Чарм больше уже не была влюблена в него.
– “Влюблена” – это иррациональное утверждение. Но ты любишь меня, – упрямо сказал Уоррен. – Это разные вещи.
