Как многие крупные мошенничества, это открылось случайно. Ибо я случайно копнул чуть глубже дела одного мелкого исполнителя, которому доставались лишь жалкие крохи с барского стола.
Члены городского совета, когда я сообщил им о надувательстве, отказывались верить. До тех пор, пока не произвели тщательный осмотр своей собственности и не увидели сорную траву на тех участках, где, по идее, давно закончилось строительство (сполна оплаченное ими же) шестиэтажного многоквартирного дома для малообеспеченных семей, микрорайона коттеджей для одиноких пенсионеров, двух улиц односемейных бунгало с общей стеной для отставных военных и инвалидов и много чего еще.
Очевидно, слепота нескольких членов совета была куплена, но факт дачи взятки доказать трудно. Совет, публично опозоренный, не простил меня. Глитберг и Онслоу, понимавшие, что обман не может длиться вечно, уже готовились тихо исчезнуть, когда однажды воскресным днем к ним нагрянула полиция. И они тоже меня не простили.
При общем трепетном отношении двух проходимцев к мелочам ни один из них не сделал ошибки, начав жить не по средствам. Похищенные огромные деньги годами утекали с банковского счета "Нэшнл констракшн (Уессекс) Лимитед" ручейком чеков и наличных в суммах, размеры которых не вызывали подозрений в банке, а затем, по-видимому, просто растворялись в воздухе. Каждый украл свыше миллиона, и ни фунта из этих денег не обнаружили.
– Чего бы ты ни хотел от нас, – заявил Глитберг, – ты не получишь ничего.
– Ты опасен для нас, – сказал Коннат Павис.
– И тебя прихлопнут, как осу, – добавил Онслоу.
Я посмотрел на их лица. Пухлые и гладкие лица людей, не привыкших себе ни в чем отказывать, и у всех троих был колючий, настороженный взгляд виноватых: Коннат Павис со своим искусственным загаром и прилизанными волосами походил на преуспевающего дельца из Сити. Плотного телосложения; в темно-синем костюме в тонкую полоску и светло-сером шелковом галстуке. Его окружала аура силы и процветания без тени намека на то, что ему приходилось дышать воздухом тюремной камеры и выносить парашу по утрам.
Представить Онслоу в заключении было намного легче. Куполообразная лысина в венчике довольно светлых волос, падавших на воротник. Толстая шея, здоровенные плечи, руки словно бейсбольные рукавицы. Грубый, жестокий человек, выговор которого свидетельствовал о том, что он вырос в мире, не имевшем ничего общего с Коннатом Пависом.
Глитберг, в очках, с короткими седеющими густыми космами и полосками распушенных седых бакенбардов, делавших его похожим на некоторые виды приматов. Если Коннат Павис являлся олицетворением власти, Онслоу – мускулов, Глитберг был воплощением злобы.
– Вы уже пытались? – осведомился я.
– Что пытались? – переспросил Онслоу.
– Прихлопнуть.
Они, все трое, уставились ничего не выражавшими взглядами на неведомую точку в пространстве, где-то между Вивиеном и мною.
– Кто-то попытался, – продолжил я. Коннат Павис едва заметно улыбнулся. – Как бы мы ни поступили или же намеревались поступить с тобой, сказал он, – мы не настолько безумны, чтобы признать это при свидетеле.
– Ты будешь в страхе оглядываться через плечо до конца жизни, удовлетворенно пообещал Глитберг.
– Не подходи близко к строительным площадкам темной ночью, – предостерег Онслоу. – Это тебе подарок – бесплатный дружеский совет.
– Как насчет яхт темной ночью? – спросил я. – Больших океанских яхт.
Я тотчас пожалел, что упомянул об этом. Недружелюбное выражение на трех лицах сменилось откровенной угрозой, и в комнате стало очень тихо. Тишину нарушил голос Вивиена, непринужденный и тягучий.
– Ро... не пора ли нам выпить?
Он не спеша поднялся из кресла, а я, ощущая слабую дрожь в коленях, встал со стула.
Вгляд Конната Пависа, Глитберга и Онслоу источал такую жгучую ненависть, что даже Вивиену стало явно не по себе. Он неловко нащупал дверную ручку и едва не запутался в собственных ногах, покидая комнату вслед за мной. Он присвистнул у меня над ухом.
– Ты играешь с большими, серьезными ребятами, дружище.
На сей раз он провел меня в маленький, роскошно отделанный кабинет с тремя креслами, к счастью, свободными. Он жестом предложил мне сесть в одно из них и налил бренди в дутые бокалы.
– Неважно, что они говорят, – промолвил он, – важно, как они говорят.
– И что не говорят.
Он испытующе посмотрел на меня поверх своего бокала.
– Ты добился того, что хотел? Я хочу сказать, стоило ли это времени, проведенного под огнем?
Я криво улыбнулся.
– Думаю, я получил ответ.
– Тогда ладно.
– Да. Но на вопрос, который не задал.
– Я не понимаю тебя.
– Боюсь, – медленно проговорил я, – что я усугубил ситуацию.
Я крепко заснул в отеле "Глостер", скорее от изнеможения, нежели беззаботно.
В спортивном разделе газеты, подсунутой утром под дверь номера, я увидел, что упомянут в списке участников последнего заезда в Таустере как жокей Блокнота. Я втянул воздух сквозь зубы. Мне в голову не пришло попросить Уильяма Финча не вносить меня в списки для прессы, а теперь весь мир узнает, где я буду находиться сегодня днем в половине пятого. Если, конечно, кто-нибудь даст себе труд поинтересоваться незначительным забегом на второстепенных скачках в день Большого Национального. "Ты будешь в страхе оглядываться через плечо до конца жизни", – сказал Глитберг. В мои планы это не входило. Жизнь станет невыносимой, если я начну бояться собственной тени. Я не стану доверчиво садиться в первую попавшуюся машину "Скорой помощи" в Таустере, но я туда поеду и буду скакать. Грань между трусостью и осторожностью показалась мне невероятно тонкой.
Джосси, дожидавшаяся у весовой, возбужденно замахала руками.
– Привет, – сказала она. – Блокнот на месте, ведет себя с присущим ему достоинством и готов выступить, как всегда, безрезультатно.
– Восхитительно.
– Инструкции тренера жокею, – сообщила она, – кратки. Держаться на трассе и подальше от неприятностей. Он не хочет, чтобы вы получили травму.
– И я тоже, – с чувством согласился я. – Он не хочет, чтобы какое-нибудь происшествие омрачило день, если Ивански выиграет Национальный.
– А, – сказал я. – Ваш отец думает, что он выиграет?
– Сегодня утром папа улетел на воздушном такси в обычном состоянии полной эйфории, – с нежностью сказала она. – Надежда совершала резкие колебания от уверенности к сомнению.
Финч послал в Таустер двух лошадей, вторая из них, Стулери, и являлась истинной причиной поездки Джосси. Я помог девушке оседлать Стулери для двухмильной скачки с гандикапом и вместе с ней радовался на трибунах, когда лошадь пришла первой. Скачки Большого Национального начали транслировать по телевидению по всему ипподрому сразу после этого Небольшой пассажирский самолет для частных полетов на малые расстояния, в том числе по трассам, не обслуживающимся авиалиниями забега, так что Джосси было чем утешиться, когда Ивански финишировал пятым.
– Ну и ладно, – пожала она плечами. – Ничего не поделаешь. Папу неудача огорчит, владельцев неудача огорчит, конюхи напьются с горя, а потом они все вместе начнут обсуждать перспективы на следующий год.
Мы бесцельно прогуливались и в конце концов очутились у входа в бар.
– Выпьете что-нибудь? – спросил я. – Это поможет скоротать время.
Бар заполнила толпа людей, обсуждавших подробности розыгрыша Большого Национального приза; чтобы пробраться к стойке, нужно было протиснуться сквозь четыре тесных ряда посетителей.
– Не будем толкаться, – сказала Джосси. Я согласился. Мы повернулись, собираясь уйти, но вдруг из плотной толпы, осаждавшей Стойку, вытянулась тонкая рука и крепко схватила меня за запястье.
– Что вы хотите заказать? – прокричали сквозь шум. – Меня только что обслужили. Что вы хотите? Скорее!
Рука, я заметил, принадлежала Мойре Лонгерман, а рядом с ней стоял, мрачный по обыкновению, Бинни Томкинс.
– Джосси? – спросил я.
– Фруктовый сок. Грейпфрутовый, если есть.
– Два грейпфрутовых сока, – сказал я. Рука выпустила мою кисть и исчезла, вскоре появилась вновь, сжимая стакан. Я взял его, и второй тоже, и наконец Мойра Лонгерман собственной персоной с трудом протолкалась сквозь толпу, высоко поднимая еще два бокала, чтобы драгоценные наперстки влаги случайно не выбили из рук. За ней по пятам поспевал Бинни.
– Как замечательно! – воскликнула Мойра. – Я уже давно смотрю на вас издалека. Я пыталась вам дозвониться недели две, а теперь слышу какую-то невероятную историю о том, как вас похитили.
Я представил Джосси, которая отнеслась весьма скептически к словам Мойры.
– Похитили? – ее брови насмешливо взлетели. – Вас?
– Можете смеяться сколько угодно, – скорбно сказал я.
Мойра вручила стакан Бинни, а тот едва поблагодарил ее.
Невоспитанный тип, решил я. Выглядит странно, если мужчина позволяет женщине расчищать себе путь в такой толчее, чтобы добыть ему выпивку, а особенно, если это владелица лучшей лошади в его конюшне. Платила, конечно, она.
