маньяков и психопатов, убили бедного учителя музыки, а тебя хотят сделать козлом отпущения, жертвенным агнцем, который понесёт на себе вину за преступление, коего не совершал. Почему именно ты? Да кто его знает. Наверное, ты был первым, кто попался им на улице или в каком-нибудь кабаке, где ты заливал горе после ссоры с Хельгой».
Он попытался стряхнуть с себя оцепенение, порвать, отбросить эти однообразные мысли, ведущие в его голове бесцельный и бессмысленный спор. Ведь ясно, же, что им удалось добиться своей цели, и если это ещё не окончательная их победа, то линия фронта, пролегшая через его душу и разум, всё дальше и дальше сдвигается к последнему пределу, за которым… за которым нет ничего – только бездна безумия. Клоппеншульц – вот кто нанёс ему последний и решающий удар, от которого Эриксон вряд ли оправится.
«А что такого случилось-то? – обратился он к себе уже с усмешкой. – Что такого сказал или сделал этот философ, что ты так завёлся? Просто схватка с чокнутым стариком Пратке натянула твои нервы, создав благодатную почву для слов Клоппеншульца, которые, по сути, можно вывернуть и так и сяк, вот и всё. Сейчас ты съешь немного риса – тебе это необходимо, чтобы поддержать силы – и уйдёшь из этого дома. Навсегда. И забудешь о нём, как о страшном сне. Но сначала наведаешься в полицию и расскажешь комиссару обо всём, что здесь творится».
С улыбкой на губах он слил воду, отбросил рис на тарелку и полил оливковым маслом.
В дверь постучали.
«Проклятье! – пробормотал он. – Как же вы мне надоели!»
– Кто там? – спросил он на всякий случай, подойдя к двери, но не открывая.
– Это я, – услышал он голос Йохана. – Открывайте, господин учитель, сегодня ваша очередь меня кормить.
– Что? – уставился он на мальчишку, который деловито протиснулся в прихожую, едва Эриксон открыл дверь.
– Да обыкновенно, – отозвался тот. Сегодня ваш день обедить меня. Вчера же была Рё, вы что, забыли? Значит, сегодня – ваш черёд.
– Да? Ну-у… проходи, садись.
Мальчишка не дожидался этих слов; когда Эриксон вошёл вслед за ним на кухню, тот уже сидел на табурете и перемешивал ложкой рис с маслом.
– Так-так, – пробормотал Эриксон, прикидывая, стоит ли варить себе новую порцию, или плюнуть на всё и уйти прямо сейчас, пусть и на пустой желудок. А потом вдруг спросил: – Послушай, Йохан, а этот Клоппеншульц… он тебя тоже кормит?
– Его очередь – завтра, – прочавкал мальчишка сквозь горячий рис.
– Ага… ага… А кто живёт в четвёртой?
Йохан перестал жевать, повернулся, посмотрел на Эриксона вопросительно. Потом дёрнул бровью и зачерпнул новую порцию риса.
– Чудной вы стали совсем, – сказал он, отправляя ложку в рот. – Вы и раньше-то были чудной, а сейчас и вообще. У вас с памятью что-то?
– Д-да, – промямлил Эриксон, теряясь от этого простого вопроса. Ну не объяснять же мальцу, что он на самом деле никакой не Якоб Скуле. – У меня что-то… что-то с нервами последнее время.
– Последнее время, – хмыкнул Йохан. – Не такое уж оно и последнее.
– Я даже… – Эриксон решил пуститься на хитрость и подыграть им всем. – Даже себя порой с кем-нибудь путаю.
– Угу, – равнодушно отозвался мальчишка, налегая на рис.
– Вас всех помню смутно… Вот даже возьмём Линду… убей не помню, кто она и…
– Да кто-кто, – усмехнулся Йохан. – Линда она и есть Линда. Шалава.
– В смысле? – уставился на него Эриксон.
– Да обыкновенно… Чайку поставьте, господин учитель… Да обыкновенно – проститутка она.
Эриксон, который уже взялся за чайник, едва не выронил его.
– Это ты о чём? – спросил с недоумением.
– О Линде, о чём же. Вы же о ней спросили. Проститутка она, говорю. Треугольная.
– Какая?
– Ну вы как вчера родились, – фыркнул Йохан. – Треугольная, говорю. Три угла за час. На Циклопа работает, он её пастух. Вам-то хорошо, – деловито продолжал мальчишка, прожевав очередную ложку риса, – вам она бесплатно даёт. А мне дала один раз сиськи помацать, через свитер, так аж десять крон содрала. Ты, – говорит, – уже не маленький, так что привыкай, что за всё в жизни нужно платить… Ну ничего, я вот деньжат подкоплю и тоже ей вставлю. Как думаете, если на десять минут накоплю, – это нормально будет?
– Тебе сколько лет, Йохан? – спросил растерянный Эриксон.
– Четырнадцать, а чего?
– Нет, ничего, – покачал головой инженер, поставил на огонь чайник, уселся на табурет напротив мальчишки. – А скажи… скажи, я давно здесь живу?
Йохан уставился на него разинув рот, из которого едва не посыпался обратно в чашку рис.
– Ну вы даёте! – покачал он головой. – У вас, похоже, крыша-то совсем уже никуда не годится.
– Так давно или нет?
– Кто бы знал… Я сюда перебрался месяцев шесть назад, так вы тут уже были.
– Откуда перебрался?
– Из третьего. Я сначала в третьем тусовал, но там меня гонять стали последнее время, надоел, говорят. Да и кормить там не кормили – если только сам выпросишь чего-нибудь. А здесь хорошо, здесь нормальные люди собрались.
– Да… – усмехнулся Эриксон. – Да, нормальные. А почему ты дома не живёшь? Почему в школу не ходишь?
– А оно мне надо, туда ходить? А дома – отец, он только пьёт да баб водит, баб водит да пьёт, надоел, – и поморщился: – У вас кошка сдохла?
– Кошка? – уставился на него Эриксон.
– Воняет у вас хуже, чем у старого Пратке.
– А-а, это, да, я давно не проветривал, – Эриксон налил мальчишке кипятку, бросил пакетик чаю. Поставил на огонь воду под новую порцию риса.
– Скажи, Йохан, – начал он, осторожно, – а в тот день, ну, когда я пьяный пришёл, позавчера… я сам пришёл?
– Наполовину, – усмехнулся мальчишка. – Вас мужик какой-то притащил.
– Мужик! – Эриксон даже подскочил. – Что за мужик?
– Да я почём знаю, – пожал плечами Йохан. – Я его не видел сроду. Втащил вас в дом, тут вы сами повалились и его чуть не свалили. Он запыхавшийся весь был, потому что худой такой и, по всему видать, слабый. «Ох, – говорит, – как я перепачкался об него!» Потом спрашивает: «Ваш жилец?» Ну, Бегемотиха говорит, дескать, наш, наш. Взвалила вас на спину и понесла. А тот ещё говорит ей: «Осторожней, он, кажется, серьёзно ранен. Смотрите, – говорит, – крови на нём сколько». Ну и всё, повернулся да ушёл.
– А куда я уходил в тот день? – пытал Эриксон.
– Да откуда мне знать, – зевнул Йохан, который, кажется, наевшись, потерял интерес к этому разговору, его тянуло в сон. – К вам какой-то мужик приходил, но не тот, что вас пьяного притащил. Долго у вас
