Ни в одном письме ни разу не было и намека на что-то большее, чем на старую, становящуюся с годами все более зрелой дружбу; разве что только очень изредка в каком-нибудь письме, которое писалось поздно ночью, проскальзывала строчка-другая, которые можно было бы принять за нечто более серьезное, чем обычное «Привет, как жизнь?». Однажды он написал ей из Италии: «Сегодня вечером я впервые в жизни увидел Колизей и пожалел, что ты его не видишь».
Она ответила: «Я видела его, Кит, когда была в Европе; странно, но у меня тогда возникла точно такая же мысль насчет тебя».
Но письма такого рода случались очень редко, и ни один из них не выходил чересчур далеко за установленные рамки.
Когда у него происходила очередная смена адреса и он сообщал ей новый, какой-нибудь экзотический, она ему обычно писала: «Как я тебе завидую, ты так много ездишь, столько видишь! Мне всегда казалось, что именно у меня будет жизнь, полная приключений, а ты будешь безвыездно сидеть в Спенсервиле».
А он отвечал ей в подобных случаях примерно так: «А я завидую тебе: стабильности твоей жизни, тому, что у тебя есть дети, родной город, есть постоянные друзья и соседи».
Сам он так и не женился, Энни не развелась, Клифф Бакстер не умер – что могло бы оказаться весьма кстати. Жизнь продолжалась, мир двигался куда-то все дальше и дальше.
В 1975 году, когда северовьетнамцы вошли в Сайгон, Кит дослуживал там уже третий срок; ему удалось выбраться на одном из самых последних вертолетов. Уже из Токио он написал Энни: «Я понял, что эта война проиграна, еще пять лет тому назад. Какими же мы все оказались дураками! Кое-кто из моих сотрудников подал в отставку. Я подумываю, не сделать ли и мне то же самое».
Она ответила: «Помнишь, наш колледж играл как-то против Хайленда и проигрывал 36:0 уже к середине игры? Ты тогда вышел на вторую половину и провел лучшую игру в своей жизни, какую я только видела. Мы тогда проиграли, но что осталось у тебя в памяти: счет или сама игра?»
Кит прислушался к запевшему где-то в отдалении, в кустах, соловью, потом посмотрел в сторону фермы Мюллеров. Окна кухни были освещены, по-видимому, семья ужинала. Пожалуй, его жизнь прошла как более интересная игра, подумал Кит, чем жизнь Мюллеров; но те в конце каждого дня собирались все вместе за одним столом. Он искренне тосковал из-за того, что у него не было детей, но каким-то непостижимым образом испытывал счастье при мысли о том, что у Энни они есть. Он прикрыл глаза и стал вслушиваться в ночь.
На протяжении следующих пяти или шести лет после замужества Энни он сам чуть было не женился, и даже дважды: один раз на коллеге, с которой вместе работал в Москве, а другой – на соседке в Джорджтауне. Но оба раза он отказывался от вступления в брак, сознавая, что внутренне не готов к этому. Да в общем-то он понимал, что никогда и не будет готов.
Он решил, что следует оборвать переписку, но не находил в себе сил пойти на такой шаг. Вместо этого он стал отвечать на ее письма спустя несколько месяцев после их получения, и его собственные послания всегда были краткими и суховато-сдержанными.
Она никак не отреагировала на изменившийся тон его писем и на то, что приходить они стали гораздо реже, но продолжала по-прежнему писать ему по две-три странички, заполняя их новостями и изредка какими-то своими воспоминаниями. Но с течением времени и она постепенно начала следовать его примеру, письма от нее тоже становились все более редкими, и к середине 80-х годов их переписка почти заглохла, сжавшись до обмена поздравительными открытками под Рождество или ко дню рождения.
Конечно, время от времени он приезжал в Спенсервиль, но никогда не сообщал ей о своем приезде заранее, рассчитывая всякий раз просто заглянуть к ней; однако он ни разу этого так и не сделал.
После одного из таких его наездов, что-то году в 1985-м или около того, она написала ему: «Слышала, что ты приезжал на похороны тети, однако я узнала об этом уже после твоего отъезда. Пожалуй, я бы с удовольствием посидела с тобой за чашечкой кофе, хотя, наверное, лучше было бы этого и не делать. Пока я не выяснила наверняка, что ты уехал, и думала, что ты еще в городе, я себе места не находила, была просто на грани нервного срыва. А когда убедилась, что ты действительно уехал, то испытала огромное облегчение. Какая же я все-таки трусиха».
Он ответил: «Боюсь, что это я трус. Мне было бы легче снова отправиться на войну, чем случайно столкнуться с тобой на улице. Я ведь проезжал мимо твоего дома. Я еще помню, как в этом доме жила старая миссис Уоллес. Ты чудесно его отремонтировала. И цветы вокруг дома очень красивые. Я счастлив за тебя». И добавил: «Наши жизни разошлись в 1968 году по разным путям, и пути эти не могут пересечься снова. Для этого каждый из нас должен был бы сойти со своего пути и вступить на опасную территорию. Когда я бываю в Спенсервиле, я чувствую, что приезжаю туда лишь очень ненадолго, и потому стараюсь, пока я там, не причинить никому никакого вреда. Но, с другой стороны, если ты когда-нибудь окажешься в Вашингтоне, я тоже буду счастлив посидеть с тобой за чашечкой кофе. Через два месяца я уезжаю в Лондон».
Энни ответила тогда ему не сразу, а написала уже в Лондон; она не упомянула о последнем обмене письмами, но тот ее ответ запомнился ему очень хорошо. В нем говорилось: «Том, мой сын, в субботу первый раз выступил в нашей футбольной команде, и я вспомнила, как сидела когда-то на стадионе и в самый первый раз увидела тебя, когда ты вышел в форме на поле. Тебя сейчас не окружают давно привычные места и вещи, а вокруг меня их полно; и иногда что-нибудь вроде футбольного матча вызывает очень острые воспоминания, и тогда мне хочется плакать. Извини».
Он ответил ей немедленно и, уже не стараясь притворяться холодным, написал: «Да, вокруг меня нет давно привычных мест и вещей, которые напоминали бы мне о тебе; но всякий раз, когда мне страшно или одиноко, я думаю именно о тебе». После этого их переписка оживилась, но, что было гораздо существеннее, она стала душевнее, интимнее по тону. Оба они были уже все-таки не детьми, а людьми зрелого возраста, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Она написала ему: «Не могу себе представить, что больше не увижу тебя еще хотя бы один раз».
Он ответил: «Обещаю тебе, что, если будет на то Божья воля, мы обязательно встретимся снова».
Судя по всему, Божья воля была.
Да, последние шесть или около того лет прошли без этой давно обещанной встречи; возможно, он выжидал, чтобы что-то произошло – например, она могла бы серьезно заболеть или развестись. Но ничего подобного так и не случилось. Потом его родители уехали из Спенсервиля, и у него не стало причины приезжать туда.
Берлинская стена рухнула в 1989 году – он при этом присутствовал, все происходило на его глазах; потом его снова отправили работать в Москву, и он стал свидетелем августовского путча 1991 года. В то время он находился в самом зените своей карьеры, начал уже участвовать в формировании проводившейся Вашингтоном политики. Его имя стало время от времени упоминаться в газетах, и он ощущал, что жизнь его обрела какой-то смысл, пусть и хотя бы только профессиональный; он, однако, отлично сознавал, что в сугубо личном плане в его жизни чего-то недостает.
Эйфория, охватившая всех в самом конце 80-х годов, перешла в душевную опустошенность и угнетенность начала 90-х. В среде его коллег получило хождение слегка перефразированное высказывание Черчилля: война гигантов окончена, начинаются войны пигмеев. Для войн пигмеев не нужно было такого количества людей, и потому его коллег стали отправлять по домам; в конце концов и его тоже попросили в отставку, и вот он теперь тут.
Кит открыл глаза и поднялся. «И вот я тут».
Он бросил взгляд на могильный холм и вдруг впервые заметил сходство между ним и теми могильниками, которые ему довелось видеть во Вьетнаме. Там могильные курганы были единственными возвышенностями посреди совершенно плоских, залитых водой рисовых полей, и его взвод часто окапывался на ночь на каком-нибудь из таких холмов. Конечно, это было осквернением захоронений, но тактически прием оказался очень удачным. Как-то раз, когда его взвод зарывался подобным образом в землю, к Киту подошел старый буддийский монах и произнес: «Чтоб тебе жить во времена перемен!» Молодой лейтенант Лондри принял это тогда за своеобразное благословение и лишь позже узнал, что на самом деле это древнее проклятие. А еще много позже он понял наконец его истинный смысл.
Солнце окончательно село, но, насколько хватало глаз, поля были залиты лунным светом. Стояла тишина, воздух был насыщен запахом земли и спелого зерна. Была одна из тех восхитительных ночей, которые потом остаются в памяти на долгие-долгие годы.
