— У нас тоже, Беарнец. Если уж это не двойное убийство, то не знаю, чего тебе еще нужно.
— Ты предупредил жандармерию?
— Жандармам начхать на это. Тупые индюки. Им жопу лень поднять.
— А ты там был?
— На этот раз да. Шан-де-Вигорнь — это наши края, понимаешь.
— Так девять или десять?
— Десять, конечно. Освальд чушь порет, делает вид, что умнее всех. Его мать родом из Оппортюн, это в двух шагах от того места, где оленя нашли. Вот он нос и задирает. Короче, ты едешь с нами выпить или не едешь с нами выпить? Хватит трепаться.
Адамберг судорожно соображал, как выпутаться из создавшейся ситуации, что было неочевидно, поскольку Робер приравнивал двух зарезанных оленей к двум убитым парням. Что касается упрямства, то тут нормандцы — эти, во всяком случае, — ничем не уступали беарнцам, по крайней мере некоторым, родом из долин Гава и Оссо.
— Не могу, Робер, у меня тут тень.
— У Освальда тоже тень. Что не мешает ему выпивать.
— Что у него? У Освальда?
— Тень, говорю тебе. На кладбище Оппортюн-ла-От. Вообще-то ее видел его племянник, больше месяца тому назад. Он нам все уши прожужжал со своей тенью.
— Дай мне Освальда.
— Не могу, он ушел. Но если ты приедешь, он вернется. Он тоже хочет тебя видеть.
— Зачем?
— Затем, что его сестра просила с тобой поговорить из-за этого привидения на кладбище. Вообще-то она права, потому что жандармы из Эвре — тупые индюки.
— Какого такого привидения, Робер?
— Ты многого от меня хочешь, Беарнец.
Адамберг взглянул на часы. Не было еще и семи.
— Посмотрю, что я смогу сделать, Робер.
Комиссар задумчиво сунул телефон в карман. Вейренк сидел и ждал.
— Что-то срочное?
Адамберг прижался головой к стеклу.
— Ничего срочного.
— Он сказал, что кого-то разрезали и искромсали сердце.
— Оленя, лейтенант. У них там кто-то так развлекается — оленей кромсает, и они себе места не находят.
— Браконьер?
— Да нет, убийца оленей. У них там в Нормандии тоже есть тень.
— Нас это касается?
— Совсем не касается.
— Так зачем вы туда едете?
— Никуда я не еду, Вейренк. Мне до этого дела нет.
— Я так понял, что вы собираетесь поехать.
— Я слишком устал, и мне это неинтересно, — сказал Адамберг, открывая дверцу. — Того и гляди разобью машину и сам разобьюсь заодно. Перезвоню Роберу позже.
Они хлопнули дверцами, Адамберг повернул ключ. Пройдя сто метров, они расстались перед «Философским кафе».
— Если хотите, — сказал Вейренк, — я сяду за руль, а вы поспите. Мы обернемся за несколько часов.
Адамберг тупо посмотрел на ключи от машины, которые все еще держал в руке.
Укрываясь от дождя, Адамберг толкнул дверь кафе в Аронкуре. Анжельбер чопорно поднялся ему навстречу, и все собравшиеся тут же последовали его примеру.
— Садись, Беарнец, — старик пожал ему руку. — Ешь, пока горячее.
— Ты вдвоем? — спросил Робер.
Адамберг представил им своего помощника, и за этим событием последовали новые, более сдержанные рукопожатия по кругу, а также вынос дополнительного стула. Каждый взглянул украдкой на волосы новоприбывшего. Но здесь можно было не опасаться, что ему зададут вопрос на эту тему, каким бы незаурядным ни было подобное явление. Что, впрочем, не помешало собравшимся мужам задуматься о его странности и возможности побольше разузнать о напарнике комиссара. Анжельбер отмечал про себя сходство двух полицейских и делал свои выводы.
— Брат-сродник, — сказал он, наполняя бокалы.
Адамберг начинал понимать механизм действия нормандцев, этих ловких притворщиков, — они задавали вопрос, умудряясь при этом делать вид, что к собеседнику не обращаются. В конце фразы голос понижался, словно утверждение было ложным.
— Сродник? — Адамберг, будучи беарнцем, имел право задавать вопросы в лоб.
— Это чуть дальше, чем двоюродный, — объяснил Илер. — Мы с Анжельбером — четвероюродные. А он, — показал он на Вейренка, — твой шестиюродный или семиюродный сродник.
— Возможно, — признал Адамберг.
— В любом случае он из твоих краев.
— Он недалеко ушел, это верно.
— В полиции теперь одни беарнцы, — спросил Альфонс, не задавая вопроса.
— Раньше я был один.
— Вейренк де Бильк, — представился Новичок.
— Вейренк, — упростил Робер.
Вокруг закивали в знак того, что предложение Робера принято. Но проблему с волосами это не решало. Разгадку придется искать годами, ну так что ж, терпения нам не занимать. Новичку принесли тарелку, Анжельбер дождался, пока полицейские поели, и только тогда сделал знак Роберу, что пора переходить к делу. Робер торжественно разложил на столе снимки оленя.
— Он лежит в другом положении, — заметил Адамберг, стараясь изо всех сил вызвать в себе интерес.
Он не смог бы объяснить ни как его сюда занесло, ни каким образом Вейренк догадался, что он хотел приехать.
— Две пули попали ему прямо в грудь. Он лежит на боку, сердце вот тут, справа.
— У убийцы нет своего почерка.
— Ему просто надо уничтожить зверя, и все.
— Или вынуть сердце, — сказал Освальд.
— Что ты собираешься предпринять, Беарнец?
— Поехать посмотреть.
— Сейчас?
— Если кто-нибудь из вас поедет со мной. У меня есть фонари.
Предложение было внезапным и требовало размышления.
— Почему бы и нет, — сказал старейшина.
— Поедет Освальд. Заодно сестру навестит.
— Посели их у себя. Или привези обратно. В Оппортюн нет гостиницы.
— Мы должны сегодня вернуться в Париж, — сказал Вейренк.
— Если только не решим остаться, — сказал Адамберг.
Через час они уже изучали место преступления. Разглядывая зверя, лежащего на тропинке, Адамберг наконец прочувствовал всю меру отчаяния нормандцев. Убитые горем Освальд и Робер стояли опустив голову. Да, это был олень, а не человек, но от этого совершенное зверство и растерзанная красота потрясали не меньше.
— Роскошный самец, — сказал Робер, сделав над собой усилие. — Ему было еще что дать миру.
— Он завел собственный гарем, — объяснил Освальд. — Пять самок. Шесть драк в прошлом году. Уверяю тебя, Беарнец, такой олень дрался как бог, и он продержал бы подле себя своих жен еще четыре-пять лет, пока бы его не свергли. Никто из местных никогда бы не выстрелил в Большого Рыжака. У него и потомство классное было, это сразу видно.
— У него три рыжие проплешины на правом боку и две на левом. Поэтому его и прозвали Рыжаком.
«Брат или, по крайней мере, сродник», — подумал Вейренк, скрестив руки. Робер опустился на колени возле огромного тела и погладил оленя. В этом лесу, под непрекращающимся дождем, в окружении небритых мужиков, Адамбергу трудно было представить, что где-то на большой земле в эту минуту едут машины и работают телевизоры. Доисторический мир Матиаса явился ему во всей своей красе. Был ли Большой Рыжак обычным оленем, человеком или божеством — поверженным, обобранным, ограбленным? Такого оленя наверняка нарисовали бы на стене пещеры, чтобы помнить его и почитать.
— Завтра похороним, — сказал Робер, тяжело поднимаясь с колен. — Тебя ждали, понимаешь. Хотели, чтобы ты своими глазами это увидел. Освальд, передай топор.
Освальд порылся в большом кожаном мешке и молча вынул оттуда топор. Робер потрогал пальцами лезвие, снова встал на колени около головы зверя, но замешкался и повернулся к Адамбергу.
— Трофеи твои, Беарнец, — сказал он, протягивая Адамбергу топор топорищем вперед. — Возьми себе его рога.
— Робер, — неуверенно перебил его Освальд.
— Я все обдумал, Освальд, он их заслужил. Он устал. Но все-таки приехал сюда из Парижа ради Большого Рыжака. Трофеи — его.
— Робер, — не уступал Освальд, — он не местный.
— Теперь он местный, — сказал Робер, вложив топор в руку Адамберга.
Комиссара с топором в руке подвели к голове оленя.
— Отруби их сам, — попросил он Робера, — я боюсь их повредить.
— Не могу. Кто их отрубит, тот и возьмет. Давай ты.
Под руководством Робера, прижимавшего голову зверя к земле, Адамберг нанес шесть ударов по краю черепа. Робер забрал у него топор, поднял рога и вручил их комиссару. Четыре килограмма каждый, прикинул Адамберг, взвесив их в руке.
— Не потеряй, — сказал Робер, — они жизнетворны.
— Короче, — уточнил Освальд, — не факт, что они помогут, но уж не навредят наверняка.
— И никогда их не разлучай, — закончил Робер. — Понял? Они друг без друга не могут.
Адамберг кивнул в темноте, сжав в руках чешуйчатые рога Большого Рыжака. Только бы не уронить. Вейренк бросил на него иронический взгляд.
— Не гнитесь, Господин, под тяжестью трофеев… — прошептал он.
— Я у вас разве что-то спросил, Вейренк?
