Картинка выглядит более убедительно, чем слова Поупа.
Сейчас
Ночь приходит в открытое море, наползая с востока. На судне включают огни, но их свет поглощается вероломной тьмой. Когда на палубе остаемся только мы вдвоем, президент несуществующей державы начинает говорить:
— Откуда вы?
Я отвечаю.
— Там большей популярностью пользовался другой претендент.
— Как вы здесь очутились, мистер президент?
Он пожимает плечами.
— Меня никогда не привлекала жизнь политика. Все получилось само собой… но намного позже. В детстве я мечтал стать космонавтом.
Даже в таком потрепанном жизнью состоянии я чувствую его харизму и вспоминаю, почему миллионы людей голосовали за его кандидатуру на высший пост страны. Мы стоим рядом, опершись на планширь левого борта, и всматриваемся в надвигающуюся на нас пустоту.
— Как и любой другой американский мальчик, — говорю я.
Он кивает.
— То была страна великих мечтаний, смелых и масштабных. Но мы оплошали в мелочах. У вас есть время, чтобы выслушать историю жизни?
«Ради вас все, что угодно», — хочу я сказать, но слова не идут, поэтому я выражаю согласие кивком. Бывший президент, как мне кажется, вполне удовлетворен этим.
Он на минуту замолкает. Двое вышли на палубу, неся за руки и за ноги третьего, как гамак, висящий между двух деревьев. Раскачав тело взад-вперед, они выбрасывают его за борт, отсылая мертвеца в лучший мир.
— Жил-был человек, которого народ выбрал, чтобы он ими руководил. «Если я соглашусь, — сказал он. — Я хотел бы, чтобы вы посвятили меня в свои соображения, как сделать нашу страну сильнее». — «Нет, нет, — ответили они ему, — мы потому тебя и избрали, что твои идеи лучше наших». Польщенный тем, что они в него до такой степени верят, он принял эту роль. Вскоре они пришли к нему со слезами на глазах. «Слушаю вас, — обратился он к ним, — я хочу узнать ваши мысли о том, как сделать эту страну более счастливым местом для всех». — «Нет, нет, — ответили они ему, рыдая, — твои идеи сделают нас более счастливыми». Время шло, и однажды они вновь пришли к нему, на этот раз с криками. «Я вас слушаю, изложите мне свои соображения, как сделать эту страну богаче». — «Нет, нет! — закричали они в ответ. — Мы верим в то, что твои идеи наполнят наши кошельки». А потом разразилась великая война. Разъяренные люди явились к нему с вилами в руках. «Я слушаю вас, сообщите мне свои мысли, как сохранить нашу страну для наших детей. Мне нужна ваша помощь». Но они опять отказались. «Мы наделили тебя властью, чтобы ты решал за нас», — завопили они в ответ. Когда разразилась эпидемия, он в очередной раз обратился к ним с просьбой, но они отказали ему под тем предлогом, что президент должен знать лучше остальных. На этот раз, после того как ему не удалось исправить ситуацию, они вышвырнули его вон. «От этого человека нет никакого проку, — сказали они, — он не делает того, чего мы хотим».
— Вот так это произошло с вами, — констатирую я.
— Так происходит с каждым избранным руководителем.
— И вы бежали?
— Под покровом ночи, словно беловоротничковый вор.[30]
После этого мы поговорили на другие темы. О яблочном пироге и мороженом, о бейсболе, о тех временах, когда люди еще праздновали четвертое июля.[31] О временах, когда те, кого мы любили, еще были с нами. Когда сильное правительство делало нас менее свободными, но зато на нас щедро изливалась благодать этого мира.
На следующее утро капитан обнаружил его повешенным на толстой трубе под палубой.
— Я видел, как вы беседовали, — сказал он мне. — Кем он был?
— Хорошим человеком, при всех его недостатках. Значительно лучшим, чем многие.
Лиза прислушивается к тому, как члены экипажа отрезают веревку, на которой висит президент, бросают его за борт без какой-либо молитвы за упокой души. Ее голова склоняется, как будто она пытается согласовать это со всем, что составляет смысл ее жизни. Она не видит, но наблюдает.
От ее зачарованности меня бросает в дрожь.
— Как ты думаешь, он мог бы мне помочь?
Я знаю, что Лиза имеет в виду.
— Если то, что он говорит о своем прошлом, правда, — может. Но риск будет слишком большим. Нужны условия стерильности, соответствующее оборудование. У нас ничего этого нет.
— Наверняка в Греции есть больницы.
— Ты права. Но чего там нет, так это электричества.
— Мне все равно.
Ее губы изгибаются в легкой улыбке. На ее лице кротость и мечтательность. Она выглядит довольной.
— Я уверена, он сможет мне помочь.
Тогда
Нику нравится иногда возникать у меня в голове, как будто ему доставляет удовольствие создавать в ней смятение.
«Я советовал раскрыть вазу, — слышу я его голос, — а не разбивать ее».
— Иногда мой характер подталкивает меня к правильным решениям.
«Ты осознаешь, что говоришь сама с собой?»
— Да.
«Хорошо, что ты это понимаешь».
— Уходи.
«Ладно».
— Нет, побудь со мной.
Примерно через неделю после того, как он обмолвился о своей болезни, я начала просматривать газеты в поисках его некролога. Я знаю, что можно было просто взять телефон и позвонить, но я этого не сделала. Я разрывалась между отрицанием и принятием. Дело в том, что, имея дело с газетой, я могу послюнявить палец, потереть им бумагу, сделать факт несуществующим. Но я не смогу вынести телефонный звонок в бесконечность и стереть не принятый мертвецом телефонный вызов.
По ту сторону двери меня ожидает черно-белый мир. Я накидываю узду на свое уныние и выхожу поприветствовать его. Дойдя до холла, я останавливаюсь — на моем пути встает пара военных ботинок. Ник.
— Так ты не умер.
— Я не умер.
— Но как это возможно?
Он смеется.
— Такого пункта, как «умереть», в моем списке нет.
Моя улыбка расцветает постепенно, пока не становится явной и полной.
— А что в твоем списке?
— Не умирать. Вернуться сюда. Вот это.
Он притягивает меня к себе, берет мое лицо обеими ладонями и становится для меня целым миром. Такой поцелуй, возможно, никогда больше у нас не повторится, поэтому мы стоим тут, в тепле и безопасности, бесконечно долго. Когда он отстраняется, что-то уже потеряно. Думаю, это мое сердце.
— Что еще в твоем списке?
— Зои…
Мои губы остывают слишком быстро. Я знаю, что он собирается сказать.
— Я поняла. Я понимаю. Тебе нужно идти. Мужчинам важно быть героями.
— Я не хочу воевать, — говорит он. — Но я хочу победить.
— Я знаю. И я рада, что ты пришел. Но если ты там умрешь, я буду ненавидеть тебя вечно.
— Нет, тебе не придется, — отвечает он и, повернувшись, направляет свои стопы на войну.
Стеклянная дверь медленно закрывается у него за спиной. Мои руки, такие теперь бесполезные, безвольно повисают.
Как добиться судебного запрета на приближение ко мне грусти и отчаяния?
Проходят недели за неделями, и ничего не происходит. Некрологи теперь публикуются в большом количестве. Не только пожилые, но и молодежь умирает от того, что казалось разновидностью желудочного гриппа. Средства массовой информации возлагают вину за это на мясомолочный скот, на зараженные продукты, на нелегальных мигрантов, но в действительности они просто не знают. И в определенном смысле мне от этого легче: вряд ли это могло начаться с меня. Было бы чрезмерной самонадеянностью с моей стороны приписывать себе столько важности. Тем не менее внутренний голос подсказывает, что все их догадки далеки от истины. Никто из них не может предположить, что где-то в этом городе есть ваза с черепками и костями и что от всего этого веет смертью.
Газеты не публикуют списки погибших на войне. Без работающего Интернета от компьютеров мало толку, поэтому нет запросов в базы данных с фамилиями погибших, нет ожидающих ответа, надеющихся получить сообщение: «По вашему запросу ничего не найдено».
Общество вернулось к прежним методам: списки вывешены на стенах общественных учреждений, вокруг них толпятся люди, которые прижимают ладони ко рту, кусают себе губы, теребят свои волосы. У наиболее нервных случается тик. У легко внушаемых тоже.
Мы с Дженни каждый вечер приходим в библиотеку. Она, всегда одетая в свое пальто вишневого цвета, слишком теплое для этого времени года, стоит, привалившись к стене. Иногда я на нее смотрю глазами постороннего человека: расслаблена, сочетание темных волос и красной шерстяной ткани приятно глазу. Молодая привлекательная женщина. Обман сохранится до тех пор, пока я не подойду достаточно близко, чтобы прочесть выражение ее лица. Мы обе унаследовали одни и те же гены, и при том, что внешне мы два отдельных существа, выражение лиц у нас с ней общее. Постоянный страх согнал девичий слой подкожного жира с ее лица, и теперь кости подбородка и скул выпирают из-под кожи с неестественностью, характерной для красоток с журнальных обложек. Посреди ее лба пролегла морщина, не разглаживающаяся даже тогда, когда на лице появляется вымученная улыбка, как вот сейчас. Я тоже изображала такую же улыбку раньше. Изображаю ее и сейчас. И она знает, что я знаю, что она знает.
