С тех пор я часто пытался восстановить в памяти все подробности того дня, когда сияющая красота Анжелины Вьерж впервые предстала предо мною, но безуспешно. Все отходит на второй план и исчезает в тумане, остается лишь она. Помню только, что Анжелина была в очень простом (в своем безупречном стиле) белом платье и что, увидев ее, я навеки погиб. Земля ушла из-под ног, меня подхватил безумный вихрь. Даже сегодня, когда я вспоминаю ее лицо, голос или имя, эти ощущения живут во мне.
Весь день я следовал за ней из магазинов в рестораны, из ресторанов в особняки ее приятельниц. Она передвигалась по Лондону в кебе, пришлось и мне взять наемный экипаж. Через мои руки прошли горы счетов других сыщиков, поэтому я хорошо знал правила. На мне был темный, слегка поношенный костюм, черное пальто и цилиндр. В одном кармане лежал блокнот, перочинный ножик и карандаш, в другом — маленький револьвер. Я изо всех сил старался остаться незамеченным, но если мне это удалось, то никакой особой заслуги здесь нет. Когда объект свято уверен в собственной невинности, он не замечает слежки. Боюсь, я слегка перебарщивал в своем рвении. Я вполне мог перекусить, когда мисс Вьерж с двумя приятельницами обедала в превосходном французском ресторане «Рандеву», но так боялся упустить ее, что проторчал весь обед напротив ресторана, хотя к трем пополудни меня мутило от голода и усталости.
Другим подводным камнем сыщицкой работы, к которому я оказался совершенно неподготовленным, не менее опасным, чем заряженный револьвер, была скука. Приходилось часами стоять, смотреть и стараться не впасть в прострацию. Чтобы прогнать сон, я заполнял блокнот названиями улиц, по которым мы проезжали, с секундной точностью записывал время наших прибытий и отъездов, по ходу добавляя множество необязательных комментариев относительно погоды, случайных прохожих, и скрупулезно повторял выкрики разносчиков газет. Иногда я разбавлял эти наблюдения своими умозаключениями о характере мисс Вьерж и стыдливо-восторженными описаниями ее внешности. Я излагаю весь этот бред так подробно, потому что тот блокнот и сейчас со мной. В сущности, это мое самое первое и самое длинное любовное послание Анжелине.
Когда Ивэн пришел сменить меня — мы стояли в том же дверном проеме, где впервые встретились тринадцать часов назад, — я падал от усталости. Меня беспокоило, что напарник начнет отпускать шуточки насчет моего измочаленного вида и догадается, что с утра у меня во рту не было маковой росинки, но Ивэн, возможно угадав мое настроение, повел себя гораздо серьезнее, чем с утра.
Он спросил, случилось ли что-нибудь за день? Я коротко ответил.
— Говорил я вам, дело дохлое, — вздохнул он.
Спустя неделю мне выпало дежурить ночью. Вероятно, доктор Ланарк отпустил Ивэна отдохнуть. Следить ночью оказалось и скучнее, и холоднее. Словно бездомный бродяга, я закутался в плед и уселся на крыльце, не сводя глаз с сияющего прямоугольника — окна спальни, где время от времени за муслиновыми занавесками мелькал силуэт мисс Вьерж. Вот она нагнулась, вот снова выпрямилась. Иногда я принимался бродить вокруг дома, чтобы прогнать сон и размять затекшие ноги. Когда между одиннадцатью и двенадцатью ночи в спальне тушили свет, меня охватывало смешанное чувство одиночества и освобождения. Теперь я мог спокойно отдаться мечтам. Записывал я мало — сильный северный ветер раскачивал фонари, и, склоняясь над блокнотом, я чувствовал себя словно матрос в качку. Зловещая тишина вокруг и совершенное одиночество также способствовали моему мечтательному настроению, подстегивая воображение, словно вспышки пламени в костре. Неудивительно — а кто-то скажет неизбежно, — что все мои думы вертелись вокруг единственного человеческого существа, чей облик после семидневных наблюдений я мог различить сквозь дождь и туман, на солнце и в закатных сумерках, сзади и в профиль, издали и вблизи. (Иногда так пугающе близко, что я мог вдохнуть аромат ее духов; мог, но никогда не посмел бы коснуться блестящего черного завитка волос, нежной белой кожи на горле, худенького запястья, которое разглядел между рукавом платья и замшевым обрезом перчатки.) Я был одержим этой божественной женщиной, чьи манеры, привычки и улыбку я скрупулезно изучил, но для которой по-прежнему оставался чужаком. Впрочем, и сама Анжелина, несмотря на мой неусыпный надзор, была для меня абсолютной загадкой. Подобные мечты опасны, но в те дни я не помышлял об опасности. Я все глубже катился в пропасть, именуемую безответной любовью.
Что значит влюбиться в ту, чей взгляд никогда не встретится с вашим, для кого в силу обстоятельств вы невидимы? Безумие, мука, но в то же время чувство, приближающееся к идеальному. Я не мог ничего испортить в наших отношениях, не мог одним неосторожным словом разрушить их. Ее взгляд никогда не остановится на мне, чтобы затем равнодушно скользнуть мимо. Я никогда ее не обижу. Ей никогда не наскучит мое общество. В романах все не так. Там присутствие героя так же необходимо, как и героини, но жизнь не похожа на книги. Я до сих пор верю, что мир не знал подобной любви: за все это время я ни разу не вспомнил о себе, и ни на миг образ возлюбленной не покинул моего сердца. Я был рядом, в отличие от жениха, который находился от нее за тридевять земель, на другом континенте. Я бодрствовал, пока она не спала, а засыпал лишь тогда, когда она отходила ко сну. Даже во время ночных дежурств я постоянно ощущал ее присутствие, хотя и не мог видеть ее воочию. Она рядом, спит за этой стеной, и мне поручено охранять ее покой. Во сне каждый из нас становится уязвимым и невинным — таким, каков есть на самом деле. И вот один во всем городе, во всем мире, я бодрствую, охраняя ее покой, пока она путешествует в мрачных лабиринтах сознания, а ее обнаженное, теплое от сна тело покоится под одеялом на расстоянии броска камня от моего.
Это случилось в последнюю ночь моего дежурства, разом переведя дело из разряда «дохлых» в разряд «тухлых». На следующий день начинался пятидневный отпуск, которым доктор Ланарк решил отметить мое усердие и немного унять мой пыл. Вам не помешает отдых, сказал он мне (наверняка доктор рассудил, что самоотречение, с которым я следил за мисс Вьерж, вредно сказывается на моем здоровье). К тому же продолжать наблюдения не имело смысла — «к счастью, Твейт, к счастью», заметил доктор — ибо невиновность юной дамы не подлежала сомнению. Остаток месяца нам предстояло исполнять наши обязанности лишь для галочки. Несмотря на крайнюю усталость, я был в отчаянии, но ослушаться своего нанимателя не посмел. Признаюсь, в голове мелькнула мысль самому продолжить наблюдения, как поступают сыщики в романах, когда, несмотря на запрет, не оставляют расследование, ведомые только собственной одержимостью. Впрочем, я еще не настолько обезумел, поэтому отверг ее.
Блокнот поведал мне, что поначалу ночь на четверг не предвещала тех событий, которым суждено было свершиться позднее. Половину страницы занимало вялое перечисление унылых подробностей: «еще одна ночь, когда ветер и туман затеяли схватку не на жизнь, а на смерть. Вот передо мной четкие контуры соседнего дома, фасад заливает омерзительный свет газового фонаря, а в следующее мгновение я вижу стену мерцающего тумана, такого плотного, что, поднеся руку к лицу, я с трудом различаю ее очертания».
Затем в блокноте идет запись, сделанная торопливой рукой: «в 12.39 одинокая женская фигура выскальзывает из дверей особняка, я устремляюсь за ней». Следующая запись помечена 4.50 утра, а стало быть, единственный свидетель того, что все это мне не приснилось, — моя память. И хотя события той ночи и сейчас стоят у меня перед глазами, иногда мне бывает трудно поверить в их реальность, больше похожую на вымысел сочинителя дешевых бульварных романов.
Женщина была облачена в накидку с капюшоном, но фигура и походка не позволяли сомневаться, что это Анжелина. С расстояния в тридцать ярдов мне приходилось щуриться, чтобы не потерять из виду темный силуэт, расплывающийся в клочьях неверного тумана. Иногда меня охватывали сомнения, но приближаться я боялся: на Мейфэр было пустынно, да и Анжелина могла услышать мои шаги и испугаться. Я следовал за ней мимо нависающих громад особняков, словно утраченное воспоминание, отвергнутый фрагмент прошлого, невидимый, но неотступный. Кроме перестука лошадиных копыт, доносящегося с прилегающих улиц, я слышал только собственное дыхание и звук шагов, да ветер стонал в голых верхушках деревьев. Помню, что окружающее казалось мне нереальным: эти широкие улицы, густой туман, мерцание фонарей, бесконечность нашего бегства. Все вокруг слишком походило на сон. Фигура передо мной двигалась медленно, но решительно, словно лунатик. Однако после того, как она резко свернула с Пиккадилли в сторону Гайд-парка, я забеспокоился.
Не скрою, поначалу меня переполняли приятные чувства: возбуждение, эйфория, триумф! Именно о такой работе я и мечтал, именно ее таинственность, неопределенность и опасности манили меня! Как далеко от этих ночных улиц был мой заваленный бумагами письменный стол на Бейкер-стрит! Но когда она бегом скрылась в парке, в груди зашевелились дурные предчувствия. Я решил, что Анжелина заметила преследователя, что она испугалась за свою жизнь. Я чуть не крикнул, чтобы она остановилась, что я всего лишь хочу уберечь ее от опасностей, которые могут подстерегать впереди. Однако я переборол себя и бросился во тьму парка, чуть не попав под кеб, возница которого что-то гневно прокричал мне вслед.
