Слепец ощерился здорово расквашенной мордой, их подтолкнул солдат – к ним пятилась вторая машина.
Старый поднял меня выше. Вдоль проспекта стояли, лежали, сидели на узлах люди, солдаты, с площади подползала змея грузовиков с калужскими номерами, мигали два вездехода военной автоинспекции, поплыло, закачалось.
– Отвернулись!
Чумазая борода этого и ждала:
– Дрюг, ты нашла?
– Заткнулись!
И поедем, калужская картошка, торопятся с уборкой, перед носом затылок. Затылок. Я злился. Затылок ядром лез из редкой поросли прямых прядей, обтянутый кожей морозно-мертвого цвета, какой не встретишь на теле нигде – похожая на блин из-за красных пятнышек, с двумя вмятинами, как на слабо накачанном мяче, с брызгами волосков, с едва угадываемой косой веной. Еще морщина перегнула складкой оставшиеся внизу космы, как зарубка. Словно дерево помечено.
Воняло вокзальными рвотными ночевками, сапогами, растирало по шее клейкую кровь. Плохо, мягко налипла в ребрах тошнота и карабкается выше, перехватывая лапки. Затылок напоминает лицо бородатое, все остальное срубили – зажило, загладилось, обтянулось воспаленной кожей, можно жить так.
Затылки-лица раскачивались в лад, пялясь в меня единоглазо макушками, тонущими в завихрении волос, на тошнотворных шеях, покусываемых воротниками, распустив безобразные кисточки, вихры, струйки. Обтесали, и заросло. Кузов встряхивал меня согласно со всеми, солдаты видели затылки – они курили у заднего борта, раздвигая брезент.
Замедлили, перевалились раз и два – рельсы, грузовик пятился, пятился по насыпи. Отвалили борт, засунули три доски.
– Вылазьте… Вон того дохлого.
Вели мимо какой-то фуражки, я встрепенулся:
– Мы не поедем.
– Шо?
– Ничего! Мы – не поедем. Не хотим! – и приказал: – Отпустите нас!
– Сидоренко, шо тут у вас за концерт? Живо в вагон!
– Да мы все равно не поедем. – Я не упирался. – Мы не поедем.
В купе сидели всюду, с багажных полок – головы.
– Мужики, сядьте – не маячьте.
Старый опустился на пол, я остался у двери.
– Ты! Кружки себе попросите у проводницы.
– Нам не нужно, мы не едем. – Никого не видел, Старый тянул за рукав: да садись.
По вагонам продернулся лязг.
– Локомотив цепляют.
Я застучал в дверь.
– Да они в тамбуре курють. Теперь пока жрать понесут. Терпи.
Поезд вздрогнул, проскрежетал, поплыл – враз загалдели, рассмеялись соседние купе, пустили по радио музыку, пробежали по коридору, гремя ключами, сызнова я забил кулаком, по двери проскальзывали тени деревьев, столбов, подсвеченные закатом, в спину сквозило, поезд катил, все утыкались в окно – где едем?
– А кто ж вон-ын строится за водокачкой?
– Беженцы, армяне чи кто. Купили Васьки Лозового участок.
– Офицер прям: слово офицера даю – одеяла получите, фуфайки, с картохами вернетесь.
– Ты там – ежели достучишься, спроси у солдата водочки.
– У проводницы должна. Думаешь, что у ей в питьевом баке?
Сквозь стену гаркнули:
– Ножик есть?
– Слышь, ты узнай, зачем тут им ножик? Може, есть шо и резать?
– Хлебу нарезать!
– Та хлеб лучше ломать. Или кусать от целого.
– Ну хватит бить-то, мужик. Едем.
– Сидай! Да посадите его.
Устала рука. Вагоны тяжелели, выдыхая движение. Кружкой бы громче. Но надо оборачиваться и просить. Колеса простонали, больше влипая в рельс, и – вросли.
– Сортировка. Следующая – Уразово.
– Слышь, дятел?! Я ща как стукну тебе!
Дверь рванулась.
– Ну что-о?! – завопил офицер. – Еще долго?!
– Мы не поедем.
Он промолчал, облизал губу.
– Мы сходим. Старый, пойдем.
– Да идите на хрен.
Вот сумерки – солдаты обступили проводницу, та разливала чай, в тамбуре пересчитывали консервы, платформа низкая, бетонные плиты лежат на траве, залиты асфальтом, вспыхнули фонари, к ним хлопьями полетела мошка, старуха качала колонку – шипела вода, выбрасывая пену из ведра, поезд двинулся – в стекла постукивали руки, показывали твердо кулак: не сдыхать! счастливо! Недолго – поезд съехал, открыв переезд и машину, горели фары, спереди прохаживался мужик в белой шапке, покачивая красным фонарем.
Старый, дрожа, пробормотал:
– Думаешь, т-туда?
Подошли, лейтенант Заборов поднял забинтованную голову, убедился и затушил фонарь.
– Еле успел.
Дорога, ты черная, трясучая. Голая. Редко, если какой-то молоковоз. Девочка торопит веткой гусей – они давятся на тропе, безного переваливаясь в травах. Последние вдруг расставляют толстые крыла и бегут по воздуху. Девочка оборачивается, чешет под коленкой – крапива. На въезде – бронемашины. Разбиваются капли в стекло. Выносят мешки и старые плащи – укрывать насыпанную перед домами картошку.
– А вы их… – наклоняется к Заборову Старый.
– Не сыщешь. Эшелон – две тыщи морд. Железная дорога ждать не может. Паскудник, что меня ошеломил, – машина поехала с горки, – пальто бросил, очки его паскудные нашли – как опознать? Черноты и подавно – шесть вагонов. – Мы потащились в гору. – Сразу ни один не калякает по-русски. Ладно. Очистили – теперь вольно пановать. На сегодня пароль «Россия», отзыв «С нами Бог».
– Россия.
Нас пустили через площадь.
Навстречу в трепещущей плащ-палатке, упираясь в ветер лбом, ступал губернатор, следом – гурьбой офицеры, придерживая фуражки.
– Владею ситуацией. – Крепко жал руки нам одним. – Беда, беда. Листопад – облетело в один день! – Голос его плаксивел. – Листа махонького не осталось. Четвертое сентября! А рассчитывали: золотая осень, солнце позолотило клены. Почему? Вдомек ли вам ли. – Он растопырил ладони. – В этих руках – сколько. На-пряже-ние. Какое! – Пальцы торчали деревяшками. – Самочинно. Держусь я, а чем чревато? Вы ж не знаете – как это.
И вправду – облетело налысо, до страха. Деревья растягивались сырой черной сетью, мы крутили головами. Нигде. Нет листьев. На газонах выкашивали траву, лазали на карачках люди, светили фонари. Белили стволы. Листьев больше нет.
– Живей, – с балкона Ларионов. – Дождик!
Бросил Старого, завернул на бульвар – за лавками, меж деревьев копошились спины, красили ограды, чесали траву граблями, старую выдирали – согнутые, безглавые, насекомо шевелящиеся комки, ни единого слова, лишь вздыхала во тьме раздутая гривастая лошадь, впряженная в кузов, опускала морду, фонарь держал единственный разогнутый человек – Клинский, опирался спиной на дерево, светил в ветви над головой.
– Наконец-то! Не чаял видеть. – Кивнул на площадь. – Видели дурачка? С таким губернатором встречаем гостей!
– Это ведь дуб.
– Где? Это? Да, это дуб.
– И он облетел?
Клинский наморщился.
– Дуб, милый ты мой, не облетел. Дуб обстригли, чтоб это… Не подчеркивать эту… Короче, ради единообразия. Весь день та-ак… Котельные затопили – листья жгем. – Ободряюще похлопал меня. – Чуешь дымок? Пахнет походом! Так, а что за бабка?
– Товарищ подполковник, местная, живет по Мокроусова, три.
Старуха тащила матрас, перевязанный лентой, и вела малыша – я их прежде видел. На Клинского зыркнула сурово:
– Стоит. Тебя чего поставили – бабок гонять? Ты бумажку повесил: вывоз – чем ехать? Поездом? Как мне дите одевать?
Клинский онемел.
– Хоть ба знать, с матрасом? Што молчишь? Молчит… – Мазнула взглядом по мне. – Матрас взяла у сестры, надо его? Пойдем.
– Бабуська, – звенел внук. – А там можно будет ходить по южам?
Затопили, горячие батареи – на кухне потные окна, у медсестер под халатом – всего ничего. Среди палаты ломился стол.
– Наконец! – Витя вскочил, указал на свой погон: капитан! Хмельной. – Забирают от вас, прощаюсь!
Румяные кроличьи ломти, пироги с рыбой, пирожки с изюмом, соленая капуста, компот, крабы, яблочный пирог, груши, картошка, невеста расчищала мне место – в цветастой юбке до туфлей, собирая мне в тарелку, спрашивала глазами: да?
Да!
– И куда ж от нас?
– Полковник сказал, пока порученцем при штабе. Там хлопот: каждый день прибывают войска – какие силы! Скажу тост. Возьмите чай, что ль. Владимир Степаныч сказал, до конца работы не пьете. Спасибо! Я многому научился у вас. Я понял, почему вы… И дам вам понять!
– Благодарим, так вкусно… И нас простите, ежели обижали. Приятно было… Так вкусно и много, – отвлекся от лихорадочных жеваний, Старый, не надеясь на меня.
– Не обижали! Сейчас обидели… Сказали, что могли обидеть. Меня! Кушайте, закусывайте. Пойдем.
Невеста подсказала:
– Витя, ты же хотел. – Она мочила под краном комок бинтов.
– Да, я приглашаю вас всех. – Уставился на меня. – Будет свадьба!
– Нет, ты же еще хотел…
– Да! Есть же арбуз! В холодильнике. – Убежал.
– Иди сядь. – Она пригнула мне голову и опустила на рану мокрые бинты. – Щиплет?
Я ткнулся в ее живот, детски нахмурясь, – покой. Покойное волнение и сладость. Она оперлась мне на плечо, рука легла неспокойно, поглаживая. Ларионов подхватил чашку и выбрался в коридор – пыхтел и хлебал. Старый похрустывал, как мясорубка. Из форточки в дверь потек ветер – костерный запах, спокойная ночь, беззвучие, нет людей, остужая лица, выспимся.
