— А ты дрался?
— Постоянно. Но я никогда не был задирой и не начинал первым. Мне не нравилось драться, но, если меня задирали, я всегда давал сдачи.
— А тебе влетало за это?
— Влетало, и я нес наказание.
— Какое?
— Учитель меня ругал, мама ругала, могли не пустить на несколько уроков или еще что. Но запомни, приятель: драки — это плохо.
— А почему ты все время зовешь меня приятелем?
«Потому что ненавижу имя, которое дала тебе мать».
— Просто такое обращение, вот и все.
— А мама говорит, что тебе не нравится мое имя.
— Это не так, приятель.
Джудит всегда будет бороться за душу своего сына. И она не может устоять перед искушением использовать для этого самые дешевые приемы. Ну зачем родителю рассказывать семилетнему ребенку, что другому родителю не нравится его имя? Уверен, что это еще цветочки.
У Напарника сегодня выходной, так что я сам за рулем фургона, на котором мы едем на футбольный стадион студенческого городка. Старчер считает, что фургон — это круто: с диваном, креслами, небольшим вращающимся письменным столом и телевизором. Он не знает, почему я пользуюсь им в качестве офиса, и я не рассказывал ему о пуленепробиваемых окнах и пистолете в шкафчике.
Сегодня в футбол играют девушки, но меня это совсем не смущает. Я не фанат футбола, и если уж приходится смотреть игру, то мне приятнее смотреть на женские ножки в шортах, чем на волосатые ноги мужиков. Но Старчеру нравится игра и царящее на поле напряжение. Его матери не верят в командные виды спорта и записали его на уроки тенниса. Я ничего не имею против тенниса, но если он унаследовал мои гены, то долго в теннисе не протянет. Мне всегда больше нравилось попадать. Подростком я играл в баскетбол и уже к первому перерыву набирал четыре фола. Фолов я всегда зарабатывал больше, чем очков. В детском американском футболе я играл полузащитником, потому что мне нравился контакт.
Примерно через час кто-то наконец забивает гол, но к тому времени мои мысли заняты делом Ренфроу, и игра никакого интереса уже не вызывает. Мы со Старчером вместе едим попкорн и болтаем о том о сем. Однако я так далек от его маленького мира, что с трудом поддерживаю разговор.
Отец из меня никудышный.
Постепенно в отношении к трагедии, произошедшей с семьей Ренфроу, начинает пробиваться здравый смысл. Под давлением со всех сторон, особенно стараниями моего приятеля из «Кроникл», Город никак не может определиться со своей позицией. Начальник полиции отказывается от комментариев, ссылаясь на то, что дело находится на рассмотрении в суде. Мэр избегает общения, явно стараясь сохранить дистанцию. Зато оживились и активизировались его враги — члены городского совета, которые пользуются любым случаем покрасоваться перед избирателями и хотели бы занять его место. Правда, их не так много, потому что проблемы с департаментом полиции не нужны никому.
К сожалению, в наши дни инакомыслие считается непатриотичным, а после теракта 11 сентября любая критика в адрес правоохранителей подавляется. Для политиков нет ничего хуже подозрения в недостаточной жесткости по отношению к преступности или терроризму.
Я сообщаю приятелю из газеты все сведения, которыми располагаю. Ссылаясь на неназванные источники, он разносит в пух и прах полицию, ее методы, провалы и попытки скрыть их от общественности. Пользуясь моими архивами, он публикует большую статью о непродуманных действиях полиции и чрезмерном применении ею силы.
Я много выступаю в прессе. Не буду кривить душой и говорить, что мне это не нравится, — на самом деле это наполняет мою жизнь смыслом.
Ответчики подают ходатайство судье Сэмсону и, по сути, просят его заткнуть рот «всем адвокатам, принимающим участие в рассмотрении гражданского иска». Судья Сэмсон отклоняет ходатайство, даже не посчитав нужным провести судебное слушание. Судья повергает защитников Города в настоящий ужас, и они в панике. Я не жалею патронов.
Я работаю один, у меня нет ни реального офиса, ни, естественно, персонала. Одинокому волку вроде меня чрезвычайно трудно вести знаковые гражданские и уголовные судебные процессы без какой-либо поддержки, и вот тут на помощь приходят два Гарри. Гарри Гросс и Гарри Скалник держат контору из пятнадцати адвокатов, которые трудятся в переоборудованном складском помещении на берегу реки в центре Города. Они в основном занимаются апелляциями и стараются избегать судов присяжных, почти все время копаются в юридических справочниках и корпят над бумагами. Наша договоренность проста: они выполняют всю бумажную и исследовательскую работу, за что я отдаю им треть своего гонорара. Это позволяет им чувствовать себя в безопасности, поскольку они держатся в стороне как от меня, так и от людей, которым я не нравлюсь. Они подготовят целую пачку ходатайств толщиной с дюйм, передадут ее мне для ознакомления и подписи, и ничто не будет указывать на их связь со мной. Они трудятся за закрытыми дверями, и полиция их никогда не беспокоит. В случае с Сонни Вертом — клиентом, которого разбудил рев двигателя танка в доме, — Город заплатил миллион долларов. Моя доля составила двадцать пять процентов. Два Гарри получили чек на приличную сумму, и все были счастливы, за исключением разве что Сонни.
В нашем штате максимальная компенсация ущерба по гражданским делам составляет один миллион. Это связано с тем, что мудрые люди, принимающие законы в законодательном собрании нашего штата, десять лет назад решили, что их суждение гораздо важнее мнения присяжных заседателей, которые выслушивают доказательства и оценивают нанесенный ущерб. Их обвели вокруг пальца страховые компании, которые по-прежнему финансируют национальное движение за реформу законодательства о гражданских правонарушениях — настоящий политический крестовый поход, причем чрезвычайно успешный. Практически каждый штат установил ограничение на компенсацию понесенного ущерба и принял другие законы, чтобы держать людей подальше от здания суда. А тем временем страховые ставки ни разу не снижались. Журналистское расследование, проведенное моим приятелем из «Кроникл», показало, что для проведения своих предвыборных кампаний 90 процентов наших законодателей брали деньги у страховщиков. И это считается демократией.
В практике каждого адвоката, имеющего дело с простыми людьми, есть своя история ужасов о том, как получившему пожизненное увечье клиенту выплатили по страховке лишь возмещение расходов на медицинское обслуживание.
А что с настоящими преступниками? Наши законодатели приняли еще один закон, предоставляющий судебный иммунитет спецназовцам, которые могут слегка увлечься и застрелить не того человека. При трагедии, произошедшей в доме Ренфроу, четверо полицейских выпустили не меньше тридцати восьми пуль. Пока неясно, кто на самом деле ранил Дага и убил его жену, да это и не важно. Они все освобождены от уголовного преследования.
Я много часов провожу с Дагом, пытаясь растолковать ему действующие правовые нормы, лишенные всякого здравого смысла. Он хочет знать, почему жизнь его жены оценивается всего в один миллион долларов. Я объясняю, что за это ограничение проголосовал сенатор от его штата и что он тоже берет деньги от страховых лоббистов, так что Дагу, по-видимому, следует связаться с этим выборным должностным лицом и устроить ему скандал за такое голосование.
— Тогда почему мы подаем в суд и требуем пятьдесят миллионов, если максимум, на что можем рассчитывать, — один миллион? — не понимает Даг.
Ответ на данный вопрос тоже не такой простой. Во-первых, это называется «сделать заявление». Мы негодуем и отвечаем ударом на удар, и предъявить иск на пятьдесят миллионов звучит гораздо решительнее, чем на один миллион. Во-вторых, в этом злосчастном законе имеется уловка: он запрещает сообщать присяжным о существовании ограничения в один миллион. Они могут месяц выслушивать показания, оценивать доказательства, все хорошенько взвесить и вынести продуманный вердикт, посчитав, что компенсация за ущерб должна составить, скажем, от пяти до десяти миллионов долларов. Потом они расходятся по домам, а на следующий день судья благополучно и без огласки уменьшает сумму до миллиона. Газеты могут трубить о решении присяжных выплатить столь внушительную компенсацию, но адвокаты с судьями (и страховые компании) знают правду.
В этом нет никакого смысла, но не надо забывать, что закон написан теми самыми заговорщиками, которым мы обязаны малопонятной тарабарщиной в своих страховых полисах.
— Но как может быть, что полицейский высаживает дверь в мой дом, стреляет в меня и не отвечает за это? А если я стреляю в ответ, то превращаюсь в преступника, которому светит двадцать лет? — вопрошает Даг.
Простой ответ заключается в том, что они полицейские. А сложный — в том, что наши законодатели часто принимают несправедливые законы.
