– Папа, смотри, солнце уходит!
– Да, – ответил он. Его голос был каким-то отчужденным. – Прямо по расписанию. Каким-то смутным образом она уловила совсем легкое движение его руки вверх по ее ноге, пока продолжала наблюдать за солнцем.
– Могу я уже посмотреть сквозь дымчатое стекло, пап?
– Пока нет, – сказал он, и его ладонь поднялась еще выше по ее бедру. Рука была теплой и ласковой. Джесси накрыла эту ладонь своей и улыбнулась ему.
– Потрясающе, правда?
– Да, – ответил он все тем же странным голосом, – действительно потрясающе, Джесс. Даже сильнее потрясает, чем я предполагал…
Прошло еще немного времени, и в коробке она видела, как черный диск почти совсем закрыл солнце: часы уже показывали 5.25, потом и 5.30. Теперь все ее внимание было сосредоточено на исчезающем кружке в коробке, и лишь на периферии ее сознания осталась мысль о том, как тверды сегодня его колени. Что-то уперлось в ее попку, но это не было неприятным… Похоже на сиденье велосипеда.
Джесси опять заерзала, пытаясь отыскать на его колене самое удобное положение. Том быстро и судорожно вдохнул воздух через нос.
– Пап, я тяжелая? Тебе неудобно?
– Нет. Ты чудесная.
Она посмотрела на часы. Было 5.37, только пять минут до полного затмения, может быть, чуть больше, если ее часы спешат.
– Могу я теперь взглянуть сквозь стекло?
– Пока нет, Чудо-Юдо, чуть позже. Она слышала, как откуда-то издалека доносится песня: «Старая сова.., кричит голубке… Тэмми… Тэмми… Тэмми так ее любит…» голос в конце концов утонул в волне музыки, вместо него вынырнул радиокомментатор Дэбби Рейнолдс, который сообщил, что в Ски-Тауне становится темно, но небо слишком облачно со стороны Нью-Гэмпшира, чтобы хорошо видеть затмение. На улицах полно обывателей, которые разочарованно пялятся в темных очках на небо.
– Мы не разочарованные обыватели, правда, папа?
– Нисколько, – согласился он и снова задвигался под ней, – мы вообще самые счастливые люди на свете.
Джесси снова посмотрела на солнце, забыв обо всем, кроме маленького кружочка, на который она могла теперь смотреть, не суживая глаз и безо всяких очков. Теперь слева возникла яркая кромка света; казалось, вся поверхность коробки с рефлектором осветилась.
– Смотри на озеро, Джесси!
Она посмотрела, и ее глаза за стеклами очков расширились. Сосредоточив все внимание на солнце, она пропустила то, что происходит вокруг. Лесные дали и бирюза озера потускнели и стали похожими на старинную акварель. Неожиданные сумерки, волнуя и одновременно пугая десятилетнюю девочку, ползли по озеру Дарк-Скор. Где-то в лесу тревожно прокричала сова, и Джесси почувствовала внезапную дрожь, которая прошла по телу. По радио Марвин Гэй снова начал петь: «О, слушайте, слушайте все, особенно вы, девочки, разве справедливо, что ты дома в одиночестве, а любимая далеко?» Сова еще раз гулко крикнула в лесу. Джесси встрепенулась от этого резкого, неприятного звука. Том обнял ее, и Джесси благодарно прижалась к нему.
– Как страшно! Мне страшно, пап…
– Это скоро кончится, дорогая, а другого затмения ты можешь и не увидеть. Поэтому постарайся не пугаться и получить удовольствие сейчас.
Она посмотрела в коробку. Там ничего не было.
– Папа? Пап, оно ушло. Могу я…
– Да, вот теперь в самый раз, но когда я скажу: довольно, значит, довольно. Никаких споров, понятно?
Естественно, понятно. Она нашла, что эта идея о сожженной сетчатке или роговице – когда сначала ты не подозреваешь, что она горит, а потом уже слишком поздно, – гораздо страшнее даже этой совы в лесу. И все-таки ей хотелось каким-либо образом увенчать это событие именно сейчас, когда оно, вот сейчас, происходит…
«Но я верю, – тянул Марвин страстно, – да, я знаю.., что именно так надо любить женщину…» Том дал ей щипцы, а затем три разных кусочка стекла. Он учащенно дышал, и Джесси вдруг почувствовала, что ей его жалко. Затмение и его напугало, но он был взрослый мужчина и не должен был показывать это. Взрослые слишком часто грустят и не умеют радоваться. Она хотела обернуться, чтобы утешить его, но подумала, что это только ухудшит дело. Он почувствует себя неловко или, наоборот, высмеет ее. А она больше всего не любила, когда над ней смеются. Так что она, продолжая держать кусочки дымчатого стекла прямо перед собой, оторвала взгляд от коробки и посмотрела сквозь них.
«Теперь вы согласитесь, ребята, – пел Марвин, – все это устроено слабовато. Так дайте же мне услышать вас!..» То, что Джесси увидела через очки и закопченные стекла…
В этот момент Джесси, прикованная наручниками к кровати в коттедже на северном берегу озера Кашвакамак, та Джесси, которой уже не десять, а тридцать девять, поняла две вещи: она не спала, и день затмения был не во сне: просто она снова проживала его. Ей хотелось бы, чтобы это был сон, как сон о дне рождения Уилла, где оказались люди, которые либо умерли, либо находились совсем в другом месте. Но нет, это была действительность, окрашенная в мрачные цвета вселенской катастрофы. Сначала затмение, потом отец…
«Хватит, – решила Джесси. – Больше ни слова, я запрещаю все это».
Она сделала судорожную попытку вырваться из сна, или воспоминания, или что бы это ни было. Ее тело бессильно дернулось и замерло в приступе боли; цепочки наручников звякнули. Ей нужно во что бы то ни стало освободиться, потому что следующей ночной встречи с призраком в углу ее рассудок не выдержит.
Она откинулась на подушку, ее руки были жертвенно разведены в стороны, лицо бледно и сосредоточенно.
«Особенно вы, девочки, – прошептала она в темноту, – особенно вы…» Сил не было. Она погружалась в сон, и день солнечного затмения снова позвал ее.
То, что Джесси увидела через очки и закопченные стекла, было настолько странно и удивительно, что сначала она не поверила. В дневном небе был широкий красочный ореол.
«Я разговариваю во сне, потому что я не видел мою милую целую неделю…» Именно в этот момент она почувствовала руку отца на правом соске. Пальцы осторожно потрогали его, потом скользнули к левому и снова вернулись направо. Как будто он производил сравнение размеров. Теперь он дышал тяжело и прерывисто у самого ее уха, и она снова ощутила этот твердый предмет под собой.
«Мне нужен свидетель! – выкрикивал ловец душ Марвин Гэй. – Свидетель! Свидетель!»
– Папа! Что с тобой?
Она снова ощутила осторожное прикосновение его пальцев к своей груди – наслаждение и боль, – но на этот раз их сопровождали тревога и стыд.
– Все хорошо, – ответил он, но его голос звучал как чужой, – все хорошо, только не оглядывайся.
Он повернулся, и рука, которая трогала грудь, ушла куда-то, а та, которая была на ее бедре, двинулась дальше, под подол ее летнего платья.
– Папа, что ты делаешь?
В ее вопросе, в сущности, не было страха – только любопытство. Хотя страх уже находился где-то неподалеку. Вокруг черного кружка на синем небе стремительно разрастался сказочно красивый ореол космического света.
– Ты любишь меня, Чудо-Юдо?
– Да, конечно…
– Тогда ни о чем не думай. Я не сделаю тебе плохого. Я тоже люблю тебя и хочу быть нежным с тобой. Просто смотри на затмение и не мешай мне быть нежным с тобой…
– Мне уже не хочется, папа. – Ее чувство смущения росло, красный цвет разливался по небу. – Я боюсь сжечь глаза.
«Но я верю. – пел Марвин, – что женщина мужчине лучший друг.., и я буду с ней до конца…» – Не бойся, – он уже весь вспотел, – у тебя есть еще двадцать секунд. По меньшей мере. Так что не волнуйся. И не оглядывайся.
«Свидетель, свидетель!» – просил Марвин, постепенно затихая.
– Ты любишь меня? – спросил он снова, и хотя ее охватило ужасное предчувствие, что правильный ответ на этот вопрос окажется неверным, ей было только десять лет, и это был единственный ответ, который она могла дать. И она ответила, что любит.
Отец подвинулся, прижав очень плотно свою твердую вещь к ее ягодицам. Джесси вдруг поняла, что это не седло велосипеда и не рукоятка молотка, – и ее тревога смешалась с каким-то странным наслаждением, которое почему-то относилось больше к ее матери, чем к отцу.
«Вот ты и получила за то, что ты против меня, – подумала она, глядя на черный кружок солнца через темное стекло. – То есть мы обе получили». И тут вид солнечного затмения поплыл и удовольствие закончилось. Осталось только растущее ощущение тревоги. «Да, да, – подумала она, – это же.., моя роговица, наверное, моя роговица начинает гореть».
Теперь рука, которая находилась на ее бедре, скользнула между ее ног и остановилась там. «Он не должен этого делать, – подумала она. – Это дурное место для его руки. Если только…» «Он просто не в себе», – вдруг сказал голос внутри нее.
В последующие годы ее жизни этот голос, который она назвала голосом Хорошей Жены, часто доводил ее до отчаяния; иногда это был голос осторожности, нередко – стыда и почти всегда голос отрицания. Все неприятное, болезненное и плохое, по мнению Хорошей Жены, исчезнет, если достаточно последовательно его игнорировать. Хорошая Жена, по существу, была убеждена в том, что и самое явное зло представляет собой часть великого благого плана, слишком огромного и сложного, чтобы смертный мог его постичь. Бывали случаи, когда Джесси просто пыталась закрыть глаза, заткнуть уши, убежать от этого разумного, размеренного голоса – разумеется, это было бессмысленно, поскольку он доносился оттуда, где никакие ухищрения не могли помочь, – но и в миг надвигающегося обморока, когда от затмения потемнело небо над Западным Мэном, а отражения звезд выступили на поверхности Дарк-Скор, в тот момент, когда она поняла наконец, что искала его рука между ее ног, она слышала в голосе будущей Хорошей Жены только доброе и практичное, и она, как утопающий за соломинку, ухватилась за голос.
