Он помахал бутербродом Филиппу. Бродяга никогда не выглядел так бодро. Он усмехнулся во весь рот, так что стали видны зеленоватые нездоровые зубы.
— Посмотрите, что я достал! Это все ваш щедрый подарок, начальник, — старик пнул ногой деревянный бок тележки. — У меня теперь свой транспорт. Бегает как лошадка.
После этого Филипп не мог не дать бродяге фунтовую монету. Возможно, он получит что-то взамен.
— Как вас зовут?
Ответ был уклончивым:
— Все зовут меня Джоли.
— Вы всегда здесь?
— Здесь и на Сизарии, — он произнес так: «Си-са-рии», — и там до Илберт-стрит.
— Вы когда-нибудь видели, чтобы из того дома выходила девушка?
— Девчушка с седыми волосами?
Филиппу показалось странным такое описание, но он кивнул.
Старик прекратил жевать.
— Вы ведь не легавый?
— Я? Конечно, нет.
— Вот что я тебе скажу, начальник. Она сейчас дома. Она пришла десять минут назад.
Ничуть не стыдясь, старик протянул руку. Филипп не знал, верить бродяге или нет, но дал ему еще фунт. Проблеск надежды — вдруг дверь опять открыта — вскоре угас, но когда Филипп нагнулся, чтобы посмотреть в окно подвала, то заметил, что ставни слегка приоткрыты. Можно перелезть через невысокую штукатуренную стену, служившую лестнице балюстрадой, присесть на корточки и заглянуть в ее комнату. От предвкушения вида ее комнаты после двух недель воздержания — за исключением снов, тех снов — сердце Филиппа стало биться быстрее, он почувствовал, как кровь стучит в венах. Комната была пуста. На плетеном стуле висело серебряное платье Сенты и пара сиреневых колготок, поношенных, ненужных, нестираных — это было видно по тому, что они до сих пор хранили контуры ее ног и стоп. На постели по-прежнему были фиолетовые простыни и наволочки.
Филипп не стал стучать в дверь. Старик следил за ним, ухмылялся, хотя и не злорадствовал. Филипп попрощался: сказал «до встречи», несмотря на то, что не был уверен, увидится ли с ним снова. Он ехал домой, говорил себе, что не нужно возвращаться, что он справится, что нужно думать о жизни без нее, не сдаваться. Но в свою комнату он поднялся, еле волоча ноги, и, прислонив стул к двери, вынул из платяного шкафа Флору. Ее лицо, завитые волосы, отстраненная улыбка и гипнотизирующие глаза больше не напоминали ему Сенту. Он почувствовал что-то новое и чуждое. Ему хотелось сломать статую, ударить ее молотком, разбить вдребезги — и растоптать осколки, измельчить их в пыль. Для человека, который ненавидит насилие в любых проявлениях, это было постыдное желание. Филипп просто спрятал Флору обратно в шкаф. Потом, лежа на постели лицом вниз, он почувствовал, как его охватывают мучительные рыдания без слез. Он плакал — а глаза оставались сухими — в подушку, зарывшись в нее на случай, если мать войдет в комнату.
Только во второй половине дня в воскресенье Филипп распрощался с надеждами. Приехала Фи: она договорилась с Кристин, что та после обеда сделает ей прическу. И Черил была дома — Филипп видел ее впервые после возвращения из Корнуолла. Но сестра не задержалась надолго. Съев или, скорее, поклевав обед, приготовленный матерью (лучше, чем обычно: фаршированная жареная курица, картофельное пюре из порошка и действительно свежие бобы), она встала из-за стола и минут через пять ушла из дома. В те несколько минут, что они были одни, Черил попросила Филиппа одолжить ей пять фунтов. Пришлось отказать: у него не было пяти фунтов. Еще Филипп сказал, может и напрасно, что Черил не стоит рассчитывать на деньги и в воскресенье. Он сел за стол, где напротив него стояло стеклянное блюдце с двумя дольками консервированных персиков, и подумал: я больше никогда не увижу Сенту, все… все кончено, конец, всему конец. Больше всего пугало то, что он не мог себе представить, как переживет еще одну неделю. Наступит ли следующее воскресенье, будет ли он жив, выдержит ли? Переживет ли пытку еще одной такой неделей?
Когда вся посуда была уже перемыта, Кристин и Фи заняли кухню. Кристин никогда не брала с дочерей денег за прическу, но позволяла заплатить за использованные средства. Теперь они с Фи спорили, сколько Фи должна заплатить.
— Да, но, дорогая, ты нам купила эту прекрасную ветчину, и клубнику, и сливки, а я вернула тебе деньги только за хлеб, — говорила Кристин.
— Мам, клубника — это подарок, это для меня удовольствие, ты же знаешь.
— А делать тебе мелирование, дорогая, — это удовольствие для меня.
— Давай тогда так: назови мне цену краски, я еще хочу кондиционер, его тоже можешь посчитать, и еще мусс, которым ты пользуешься, и вычти, сколько хочешь, за ветчину, она стоит фунт двадцать два, а я заплачу тебе, что останется.
Филипп сидел в гостиной, держа Харди на коленях и уставившись в «Санди Экспресс». Он не читал, а просто делал вид, что читает. Кристин вошла в комнату с банкой из-под чая, где она держала мелкие деньги.
— Знаешь, я готова поклясться, что здесь было не меньше семи с половиной фунтов до того, как я уехала, а сейчас только тридцать пенсов.
— Я не устраивал налетов, — ответил Филипп.
— Жаль, что я не заглянула в нее в среду. Я до сих пор думаю, может, это случилось вчера днем, пока тебя не было, а я вышла погулять с Харди вокруг квартала и оставила дверь незапертой. Я, конечно, знаю, что нужно дверь запирать, но по-прежнему считаю, что у нас славный район. Меня не было всего десять минут, но, знаешь, этого достаточно, чтобы кто-то вошел, быстро все осмотрел и что-нибудь взял. Думаю, это был какой-нибудь несчастный, без гроша в кармане, доведенный до отчаяния человек. Я могу только посочувствовать… Мы здесь для милости Господней, я всегда так говорю.
Филиппу казалось, что он прекрасно знает, кто может быть этим доведенным до отчаяния несчастным бедняком без гроша в кармане. Кража состоялась как раз перед обедом, а не вчера. Когда-то он встревожился бы, почувствовал бы, что должен что-нибудь предпринять, по крайней мере рассказал бы Кристин то, что знает. Но теперь он не беспокоился ни о ком, кроме себя. И все же опустошил свои карманы и отдал всю мелочь матери. Он на секунду подумал, где сейчас Черил, в какие дела она втянута с теми семью с половиной фунтами. Что можно купить на эту жалкую сумму? Ни героина, ни травки, ни крэка. Бутылку виски? Да, вполне. Что-то вроде растворителя? Но он не мог себе представить, чтобы сестра нюхала клей.
Волосы Фи, когда все было готово, представляли собой каску из раздутого мерцающего меда со светлыми полосками. Даже Филипп, который мало что понимал в этих вещах, знал, что мать до сих пор продолжает делать прически, которые были модными в ее молодости. Она даже обращалась к ним по именам («Итальянец», «Улей»), как будто эти названия были вечными и их понимали все поколения, а не только те, чья молодость пришлась на шестидесятые. Фи выглядела довольной. Если она и подозревала Черил в краже содержимого банки, то Филиппу ничего об этом не сказала.
Когда Фи уехала, Кристин начала складывать в сумку вещи, необходимые ей для завивки волос той женщине, которая не могла выходить из дома. Между делом Кристин рассказывала Филиппу, как ее мать делала химическую завивку в двадцатые годы, как волосы накручивали на железки в электрическом аппарате и сушили локонами, как женщины сидели весь день, прикованные к этому устройству, как к духовке. Ему было жаль, что Кристин уходит, ему не хотелось оставаться наедине с собой и своими мыслями. Это глупо, это выглядело так, как когда он был маленьким и не хотел, чтобы мама уходила, хотя всегда кто-то оставался за ним приглядывать.
Еще месяц назад Филипп вздыхал с облегчением, когда мать говорила, что уходит. Меньше года назад он очень хотел, чтобы она вышла замуж за Арнэма. Он спросил Кристин и сам удивился своему вопросу (мать, будучи странно тактичной, никогда не спрашивала его об этом):
— Когда вернешься?
Кристин посмотрела на него в изумлении:
— Филипп, я не знаю. Это займет часа три. Постараюсь все сделать хорошо для милой старушки.
Он больше ничего не сказал, пошел к себе, наверх. Как только он переступил порог комнаты, в дверь позвонили. Кристин открыла почти сразу же. Она, наверное, уже стояла у двери, собираясь уходить.
— А, здравствуй, дорогая. Как у тебя дела? Ты к Черил?
Ответа не было слышно. Если он ничего не услышал, не увидел, то как же он догадался? Он же не спускался по лестнице, затаив дыхание и стиснув руки!
Мать объясняла:
— Черил нет дома, но она скоро вернется. Мне самой уже пора уходить, и… о, боже, я уже опаздываю. Может, войдешь и подождешь Черил здесь?
Филипп спустился. К тому моменту Сента уже вошла и стояла в коридоре. Никто не проронил ни слова, они смотрели друг на друга, не отрывая глаз. Если Кристин это и показалось странным, она не подала виду — просто вышла и закрыла за собой дверь.
Филипп молча приблизился к Сенте. Она тоже сделала шаг ему навстречу, и они бросились в объятия друг друга.
