– Что ты имеешь в виду под зависимостью?
– Искусство, понимаешь – заниматься им, творить, коллекционировать…
– Никогда не думал о творчестве как о зависимости.
– А коллекционировать, приобретать? – продолжал он. – Некоторые, начав, не могут остановиться.
– За все нужно платить. Пусть платят – только и всего.
– Не все так просто, – ответил Смит. Он залпом допил пиво и заказал себе еще. У меня даже возник соблазн спросить, нет ли у него алкогольной зависимости.
– А что, если произведение искусства не продается? – спросил он.
– То есть ты имеешь в виду кражу?
– Иногда люди покупают произведения искусства, не зная, что они украдены.
Разговор начинал принимать какой-то странный оборот. Если только я не ошибся, что, в принципе, было возможно. Он что, предлагал мне купить украденное произведение искусства?
Пытаясь получить более полную информацию, я спросил, как он работает: через других арт-дилеров или у него есть свой офис во Флоренции?
– Да кому в наше время нужен офис?
– Тогда как это делается? Вы встречаетесь в кофейне или в библиотеке? Может быть, в Лаврентийской библиотеке, как сегодня?
– Я не был в библиотеке, просто мимо проходил, – пробурчал Смит. – Я же тебе сказал.
– Ах, да. Я забыл. И часто ты там ходишь?
– Не очень, – сказал он, раскурив очередную сигарету. – Знаешь, иногда люди так стремятся что-то заполучить, что попадают в опасную ситуацию, сами того не подозревая.
А это еще к чему?
– Это ты про себя сейчас? – спросил я, все еще пытаясь перекинуть мячик на его сторону. – Ты попал в опасную ситуацию?
– Я? – переспросил он. – Нет, речь не обо мне.
Не понимая толком, что за кошки-мышки он со мной затеял, я решил поиграть. Немножко, самую малость.
– А о ком? – спросил я.
Он обстоятельно хлебнул пивка, не торопясь с ответом.
– Когда речь заходит об очень ценных предметах, люди бывают беспощадными, – произнес он, наконец. – Поверь, мне в моем деле всякое пришлось повидать.
Казалось, мы обмениваемся бессвязными вопросами и ответами, словно гоняем туда-сюда мячик на теннисном корте.
– Так как ты ведешь дела? В смысле, без офиса?
– Хожу от дилера к дилеру, от одного клиента к другому, как я уже говорил.
– Разве говорил? Не помню такого.
– У тебя плохая память, Люк Перроне.
– На самом деле, у меня очень хорошая память, Джон Смит, – я чуть улыбнулся и добавил: – Вот, например, не тебя ли я видел перед Сан-Лоренцо пару дней назад – ты крутился там, словно кого-то ждал?
– Что? Нет. Ты, наверное, ошибся.
– Один из монахов описал твою внешность.
– Так это ты меня видел или кто-то из монахов?
Я не стал отвечать, и мое молчание повисло между нами, постепенно становясь нашим общим молчанием.
– Что за монах? – спросил, наконец, Смит. Он глубоко затянулся и медленно выпустил дым. А я смотрел на огонек его сигареты.
– Да так, один из братства Сан-Лоренцо.
– Ясно, – сказал он. – Да нет, у меня слишком много дел, чтобы околачиваться у монастырей.
– Ты вроде говорил, что дела не особо идут.
– Я так говорил?
– Ну да. Может, это все-таки у тебя плохая память?
Он насмешливо ухмыльнулся.
– Кроме тех случаев, когда речь идет о чем-нибудь важном. Тогда я все запоминаю. До мелочей.
– Рад за тебя, – ответил я, решив, что с меня достаточно этой игры без правил. Я попрощался, и на сей раз он не пытался меня остановить.
У дверей кафе я оглянулся и увидел, как Смит допивает остатки своего пива. Поймав мой взгляд, он приподнял пустую бутылку, словно отмечая тостом некое торжество, но я так и не понял, что он там праздновал.
37
Следующее утро было пасмурным и мрачным. Когда я выходил с площади Мадонны, вдалеке послышался вой сирен – неотъемлемая часть повседневной музыки Манхэттена, но здесь, во Флоренции, звук их был для меня непривычным. Обогнув длинную изогнутую стену монастыря Сан-Лоренцо, я увидел полицейские машины с «мигалками», самих полицейских и толпу зевак по периметру площади. Карабинеры стояли в проулке, у собора и у лестницы, которую брат Франческо указал мне как место, где сидел таинственный незнакомец. Дверь над ступенями была открыта, но проход перегорожен полицейской лентой в красно-белую диагональную полоску.
Я спросил одного из полицейских, что происходит, но он не удостоил меня ответа. Затем я заметил Кьяру, которая плакала, театрально утирая глаза и щеки кружевным носовым платком. У нее мне тоже не удалось добиться ответа – ее душили рыдания. Я обнял ее, и она, всхлипывая, прижалась к моей груди.
– Cosa è successo? [43] – продолжал допытываться я.
– Una tragedia! – только и смогла произнести она, на секунду оторвав от моей груди заплаканное лицо с расплывшейся по щекам тушью.
– È morto! [44] – простонал рядом пожилой монах с лицом, как на картине позднего Рембрандта.
– Что? Кто?
– Брат Франческо, – ответил монах.
Может быть, я ослышался?
– Che cosa? [45]
Монах устремил взор в хмурое небо и повторил:
– Fra Francesco – È morto – È morto!
Не может быть. Брат Франческо – мертв? Это невозможно.
К старому монаху присоединился еще один, и они начали причитать в унисон, крестясь и повторяя «фра Франческо».
Кьяра посмотрела на меня опухшими глазами.
– Nel sonno è suffocate, – произнесла она.
В это трудно было поверить; казалось невозможным, чтобы такой молодой человек мог задохнуться во сне. Я спросил про дверь и полицейское оцепление.
– Старая дверь, сгнила, сломалась, – ответила Кьяра, покачав головой.
Утешая, я гладил ее по спине, а сам смотрел через ее плечо в темный проулок, на санитаров, которые увозили на каталке тело, укрытое простыней.
– Мне нужно помолиться, – сказала Кьяра.
Я кивнул. Хотя я с детства чувствовал отвращение при одной мысли о молитве, в тот момент мне это казалось совершенно правильным действием.
Проход в клуатр был перекрыт, но в сам собор можно было пройти. Внутри он оказался неожиданно обширным и впечатляющим, по контрасту с простым грубоватым фасадом. Весь интерьер там серо-белый, солидный, пол с ромбовидным рисунком ведет вниз по длинному широкому нефу, уставленному высокими колоннами, по которым глаза сами поднимаются к богато украшенному потолку. Он отделан сотнями белых квадратных плиток с золотой окаемкой и с позолоченным цветком в центре на каждом, а на некоторых – герб Медичи с красными кружочками на золотом фоне. Собор не был похож ни на одну церковь, виденную мной ранее, и уж точно не на церковь Святой Марии Звезды Моря, [46] здание из красного кирпича, куда родители таскали меня, каждый раз против моей воли – пока мне не исполнилось двенадцать, и я не отказался туда ходить.
В конце нефа висел указатель в Старую ризницу и табличка с надписью, что она спроектирована Брунеллески. Это была небольшая комната с куполом, похожим на большой раскрытый зонтик, идеально разделенный на двенадцать сегментов, а под ним, на задней стене, простое распятие. Места для сидения были оцеплены, и я инстинктивно опустился на колени и осенил себя крестным знамением, а затем направился обратно в главную церковь, которая была практически пуста. Я нашел место на скамье и смотрел, как пожилая женщина зажигает свечу в апсиде. Затем я закрыл глаза и вспомнил слова молодого монаха.
Continua così. Avanti così.
Держать курс.
Тогда мне хотелось спросить у него, верный ли курс я выбрал, приехав сюда, во Флоренцию… но теперь было уже слишком поздно.
Хотя брат Франческо вряд ли нуждался в моей помощи теперь, я прочел молитву, которую, к своему удивлению, легко вспомнил.
