Минут через двадцать Лена заходит ко мне в кабинет с чашкой дымящегося кофе в руке. Чувствую ее спиной. Ее духи, тепло ее тела. Она гладит мне волосы:
– Хочешь?
– Нет, я уже пил, спасибо.
– "Я могу взять машину?
– Угу.
– Ты поменял шины?
– Нет.
– Господи, это невозможно! Ты ни о чем не думаешь. Мне все уже осточертело. Ты слушаешь, когда с тобой разговаривают?
– Да, извини.
Выходит, хлопнув дверью. Слышу, как она гремит тарелками. Включает телевизор и пылесос. Его рычание невыносимо. Я врываюсь, чтобы разругаться. Но, увидев ее со спины в моей полосатой пижамной куртке, не могу даже повысить голос. Так она красива. Наклоняется, ее округлые бедра играют со мной в прятки. Она поднимается – полосатая ткань спускается ниже бедер. Наклоняется, поднимается, наклоняется… Между нами сейчас не все гладко. Все хуже и хуже. С тех пор, как я повесил портрет Матильды в своем кабинете. Много работаю, Лена скучает. Она все больше отдаляется от меня. Приближаюсь к ней, она оборачивается:
– Не прикасайся ко мне! – Ее большие глаза пышут гневом. – Ты знаешь, сколько времени между нами ничего не было?
Мне трудно назвать точную цифру.
– Вот уже четыре недели, как ты не прикасался ко мне. А сейчас вдруг решил и думаешь, что я тут же раздвину ноги?
Не реагирую. Она слишком взвинчена. Губы дрожат, волосы растрепаны. Бросает пылесос. Я подбираю, бормочу:
– Он тут ни при чем.
Она кричит, дает мне оплеуху. Ничего не могу понять.
– Лена, ради Бога, остановись! Ненормальная!
Рыдая, она выскакивает из комнаты. Снова хлопает дверью.
– Ну прости меня, – шепчу ей.
Не слышит. Дверь ее комнаты закрыта на ключ. Стучусь.
– Лена, успокойся, все уладится. Пойдем сегодня в ресторан.
– Отстань, мне все надоело. Ты что, не понимаешь? Мы уже не любим друг друга! Ты даже не смотришь на меня. Думаешь только о своей книге. Я так больше не могу. Я ухожу.
– Лена, нет! Останься! Открой, прошу тебя. Я постараюсь.
Сажусь спиной к двери. Молча сижу так час. Иногда я слышу всхлипывания, шуршание простыней. Пытаюсь представить себе жизнь без нее. Не получается. Ищу в куче компакт-дисков альбом Чета Бакера «Прикосновение твоих губ». Лена обожает Чета Бакера. Я включаю цепь «Б». Поясню. Я установил специальную систему, это моя гордость. Чтобы музыка была слышна по всей квартире, я расширил отверстие для телефонного провода в стене между гостиной и кабинетом и сделал проводку. То же самое протащил в ванную комнату и спальню. Я всюду поставил динамики. И окрестил это «чудесной цепью Б».
– Лена, прекрати, надо поговорить. Открой.
– Оставь меня в покое.
Она уже говорит, это хорошо. Перечитываю письмо к Матильде. Я всегда иду до конца. Включаю телевизор. Диктор объявляет о смерти журналиста: несчастный случай, при прыжке не раскрылся парашют. Прислушиваюсь.
«Этьен Дьякетти был настоящим профессионалом. Именно он раскрыл дело Флобера, что принесло ему премию Нестора Комбена…», – излагает лысый со слезами в голосе.
Я никак не могу в это поверить. Этьен! В каждый свой приезд он заходил ко мне повидаться. Он был старше меня на двадцать лет и свято верил в свою работу. У меня всегда было полно вопросов к нему. А у него были ответы. Всегда. Каждый раз он был замешан в какой-нибудь истории, всегда очень сложной. Истории, где тайные общества нарушают законы, где обнаруживают шпионов, какую-нибудь могущественную тень министра или кого-то еще. Этьен очень любил все это, особенно тени. Он часто повторял:
– Наша работа – делать свет, запомни, парень.
Я упивался его словами, даже если он иногда повторялся. Запоминал это ощущение силы, исходившей от него. Черт! Этьен мертв. Я все еще слышу его голос. Его последний звонок. Я должен был догадаться. Он мне сделал настоящее признание в любви, что меня слегка шокировало. Я сказал:
– Прекрати, Этьен, ты что, становишься педиком?
Но он продолжал:
– Да нет же, я просто люблю тебя, старик. За работой мы не часто говорим друг другу такие вещи.
– Ты, наверное, выпил.
Он поклялся:
– Я не брал в рот ни капли. Просто, если мы больше не увидимся, я хочу, чтобы ты это знал. Я люблю тебя, старик…
Это самоубийство, я уверен.
Слышу звук открываемой двери. Спешу туда:
– Лена, подожди, не оставляй меня…
Кричу в пустоту. Шум спускающегося лифта. Лена ушла, ничего не сказав. Плохой знак. На кухонном столе ее полная чашка поставлена на вырванный листок календаря:
Кофе остыл, я тоже.
А, наплевать! Разогреваю спагетти, жадно поглощаю их, запивая минеральной водой. Лена как формула. Чувствую себя бессильным, бесполезным идиотом. Никак не могу понять, почему я так зациклен на ней.
Невыносимо. Я больше не могу о ней говорить. Какая-то рука в глубине горла перехватывает слова, которые я для нее готовил. Меня это сводит с ума. Выбрасываю записку Лены в мусор. Ну почему она не хочет помочь мне выйти из тупика! Не понимаю. Ей не хватает терпения. Матильда в своей рамке призывает меня к сдержанности.
– Крепись, молодой человек, – кажется, шепчет она. – Иди до конца в своих мыслях. Выпусти меня отсюда.
Здесь она преувеличивает.
– Книги пишут не для того, чтобы люди выходили из тюрьмы, – шепчу я, перечитывая письмо к ней.
Дорогая Мадам… Я заканчиваю словами: Примите мои искренние пожелания. Бросаю последний взгляд на фотографию и думаю: «Интересно, что ты мне ответишь?»
Иду на кухню. Красным карандашом пишу:
Дорогая Лена, я знаю, что сейчас со мной трудно, но пойми, мне надо писать книгу. Это очень важно. Ты должна понять меня. Мне не нравится, когда ты дуешься. Я постараюсь быть добрым. Не сердись. У нас есть все, чтобы быть счастливыми. Я люблю тебя, черт возьми!
Приклеиваю записку к шкафу и иду встречать Шарлотту.
Шарлотта провела шесть месяцев в камере с Матильдой. Она назначила мне свидание у выхода из картофельного киоска, где она работает вот уже три недели. Шарлотта носит парик. Искусственная челюсть ей явно мешает. Румянец на щеках не только от жары. Она извиняется, что не может меня пригласить к себе – ее муж не очень любезен. Я предлагаю пойти выпить чашечку кофе, но она предпочитает говорить в киоске. Для большей таинственности.
Она не просит денег. Разговоры о Матильде раскрепощают ее.
– Когда я вспоминаю, что могла вынести ее шесть месяцев, я не знаю, каким образом мне это удалось, – жалуется Шарлотта. – Эта Виссембург – настоящая ведьма, вы даже не представляете. Ночи напролет она писала, днем спала. Она вечно ворчала и орала на всех. Считала нас подонками. Все время хотела нами командовать, устраивала сцены из-за любой ерунды. Когда я думаю о ней, у меня волосы встают дыбом. Смотрите…
Волосы у нее на руке действительно вздыбились. Кажется, она говорит правду, без дураков.
Прислонившись задом к раковине, я не пропускаю ни слова:
– Когда Матильда шла в туалет, она всегда оставляла дверь открытой, чтобы ее было видно. Она ходила голая по камере и мастурбировала перед нами. А еще она разговаривала с мертвыми. Постоянно. И говорила, что они ей отвечают. Сначала нас это пугало, потом смешило. За три недели до моего выхода она спросила, не могла бы я позвонить в газеты, чтобы сообщить, что этот ее тип жив. Она мне предложила десять тысяч франков.
– И вы сделали это?
– Еще чего! Я выдала ее тюремщице при освобождении. Потом со мной разговаривал ее судья. Мои слова занесены в протокол.
Шарлотта описывает камеру Матильды как конуру. А Матильду – как разъяренную старую суку.
– Она хранила все: обрывки бумаги, тряпки, остатки еды. Часто, просыпаясь, она хотела есть и лизала красный соус прямо из общего котла. Это нас ужасно злило. Никто не мог ладить с ней, и никто не хотел спать рядом с ней. Не только из-за запаха. Я долго упиралась, но больше нигде не было места. Пробуждаться ночью от пламени свечи и видеть ее голову в миллиметре от своей – этого кошмара хватит до конца дней.
Она дрожит. Я даю ей перевести дух, чтобы спросить, не говорила ли Матильда с ней об Эмиле Ландаре.
– Да, часто. Она повторяла по десять раз в день, что она никогда не признается. Еще она говорила, что он, наверное, был убит цыганами.
Муж Шарлотты ждет ее.
– В своей книге вы ведь не укажете моего имени? – спрашивает Шарлотта, строя испуганную гримасу и оглядываясь по сторонам.
– Почему? Вы боитесь?
– С Матильдой шутки плохи, она способна на все.
Я успокаиваю ее как могу.
Иду в город. Открываю дверь бара «Тамтам». Барменша Джамила спрашивает, не надушился ли я прогорклым маслом?
Улыбаясь сам себе, выпиваю залпом три четверти. Иногда со мной такое случается.
Моя квартира – пустая конура. Моя жена не вернулась. Она забрала свои шмотки и повесила конверт на кактус. Похоже на прощальное письмо. Я извергаю тошнотворный запах масла, который смешивается с запахом ее духов на подушке.
