с выражением испуга, громко сказал:
— Наш таинственный доктор, который вчера нас так заинтересовал своими оригинальными взглядами на жизнь, в настоящее время сидит в своем кресле мертвым.
После короткого молчания послышались с разных сторон всевозможные восклицания ужаса, и недоверия, а Бриллиант сказал:
— Ты говоришь — доктор Кандинский умер. Согласись, тебе просто это приснилось, любезный друг. Я его видел не более как часа два назад.
— Я не знаю, найдется ли идиот, который в подобного рода вещах найдет уместным шутить. Повторяю, Кандинский сидит теперь в своем кресле мертвым. Пойдемте, господа.
Он направился к двери и вся толпа студентов последовала за ним. Они прошли бесконечный коридор, поднялись на несколько ступеней кверху и остановились у широко раскрытых дверей большой комнаты. Вошедшие как бы замерли в чувстве бессознательного ужаса и какого-то пугливого любопытства.
Прямо против них, в ярком освещении двух стоящих на письменном столе ламп, рельефно выделялась сидящая в кресле фигура человека с изжелта-пепельным окаменелым лицом, с правой рукой, приподнятой с крошечным флаконом к раскрытому и судорожно сведенному в последней конвульсии рту, — с левой рукой, протянутой вдоль колен, в окоченевших пальцах которой находилась кипа бумаг. Из-под черных полуопущенных бровей с необыкновенной грустью смотрели безжизненные светлые глаза. Мертвое, с красивыми чертами лицо окаймляли черные, начавшие серебриться сединой волосы и борода. Труп был одет изысканно прилично, в черный сюртук и белье безукоризненной белизны.
Долго все хранили молчание, находясь под впечатлением того невольного уважения, какое обыкновенно вызывается зрелищем неожиданной смерти.
— Ужасная картина, господа, — с нервной быстротой проговорила Лидия Ивановна, в страхе переводя плечами, точно в ощущении холода. — Самое ужасное — это то, что он сидит, как живой, и я никак не могу представить себе, что он мертв.
Бриллиант шепотом проговорил:
— Он умер мгновенно. Смотрите этот флакончик… Можно сказать наверное, что там остатки синильной кислоты. Это — яд, убивающий скорее, нежели выстрел в сердце. Вот почему, оставшись в своей прежней позе, он имеет такой вид, точно сейчас заговорит.
— А это, господа, что такое? Посмотрите, у него в руке очень толстая тетрадь.
С последней фразой девушка, поборов свой ужас, сделала несколько легких шагов и быстрым движением, наклонившись к трупу, взглянула в тетрадь.
— Господа, вот удивительно — он завещает вам эти записки.
Толпа, побуждаемая чувством охватившего ее любопытства, двинулась к самоубийце и один из молодых людей прочитал: «Исповедь доктора Кандинского и история его преступлений и покаяния, завещаемая студентам-медикам».
Некоторое время все стояли молча с выражением изумления в лицах.
— Чего же мы, собственно боимся, господа? — сказала девушка, решительно делая шаг вперед. — Смотрите, он даже руку нам протянул, как бы говоря: «Не стесняйтесь».
Она дотронулась до тетради.
Труп слегка качнулся и она выпала.
Лидия Ивановна испуганно отскочила, лицо ее стало неподвижным и глаза с ужасом смотрели на страшного мертвеца.
Немного спустя вся компания студентов сидела вокруг круглого стола, с любопытством рассматривая бумаги. Один из студентов хотел было приступить к чтению, но Лидия Ивановна с резкой шутливостью его оборвала:
— Вы читаете, как дьячок. Читайте, Терибасов.
— Читайте вы сами, Лидия Ивановна, — возразил тот.
— Да-да!.. — подхватили несколько голосов. — Пожалуйста, читайте вы…
Она не стала себя упрашивать и ровным и мелодическим голосом начала читать, время от времени с улыбкой посматривая на студентов, тонкими пальцами потягивая кончики косынки и передергивая худенькими плечиками.
«Мое существование кончается, я это чувствую, я вполне ясно понимаю полнейшую невозможность моего дальнейшего пребывания на земле. Я не знаю, как я покончу с собой, да это совершенно безразлично. Важно и даже, может быть, поучительно одно: брожение мыслей в уме моем и болезнь моей души, вызвавшие невозможность дальнейшей жизни. Я — доктор медицины, и в моей ранней молодости наука не укрепила мой шатающийся юношеский ум, а наполнила его ядом отрицания: плоды науки часто бывают ядовиты и сок их гибелен. Что со мной произошло, то, хотя и в миниатюре, происходит иногда и с другими, и потому повторяю: моя история поучительна. Вместе с духом всеотрицания я стал совершать, так сказать, мысленные преступления и делал это с тихой злобой и гордостью самой опасной, потому что она происходила от сознания превосходства моего ума. Проникая в глубины наук, я испытывал сладостное упоение и мой ум получал, так сказать, орлиные крылья, но чем больше было знаний, тем больше я отдалялся от нравственных законов добра и любви, тем больше проникался идеей безграничного зла на земле. Положит ли кто-нибудь на мою могилу хотя камень — не знаю, да мне и не надо ни камня, ни креста: моя жизнь не останется без следа, я сам воздвигну себе монумент — такой же зловещий и холодный, как моя жизнь — мои записки. В них вы найдете своего рода анатомическое вскрытие, только не тела, а духа. Мы, медики, любим резать мертвецов и чувствуем себя польщенными, когда найдем в теле присутствие яда; мне представляется гораздо более почтенным делом вскрыть свою душу и обнаружить яд помыслов, отравляющих всю жизнь так же верно, как тело скрытый в желудке ядовитый паразит. Делая это страшное вскрытие, я хочу принести пользу людям, единственную, какую я могу сделать; при взгляде на меня всякий скажет: как был жалок и страшен этот несчастный доктор, и не захочет быть похожим на меня. В этом смысле, мои записки для некоторых будут зеркалом, в котором каждый сможет видеть отражение своего собственного преступного „я“. Быть может, подумают, что мои мысли, бывшие для меня чашей, полной отравы, исключительно мои и несвойственны другим людям. Господа, прежде всего мы все скептики, стоящие на шатком мостике между злом и добром. В пользу добродетели мы часто говорим только для приличия или, вернее, по трусости; на самом деле мы, обыкновенно, мысленно переходим мостик, отделяющий добро от зла и преступления, и на той стороне его часто чувствуем себя совершенно в своей стихии. Мы все, если хотите, преступники в помыслах, а перейти от идей к действиям — только маленький шаг, по крайней мере, для человека с характером решительным. Я полагаю, что в моей юности храм моей души был нисколько не менее возвышен, нежели у каждого из вас, и вся разница между нами только одна: при пылком воображении, я был немного решительнее вас, да, пожалуй, глубже и мучительнее чувствовал противоречие зла и добра на земле. Струны моей души звучали несколько посильнее, нежели у других — вот и все. При изящной внешности я, как уже сказал, имел
