Недалеко от сердца есть узкий дворик, тихая улочка с широкими воротами, в них есть маленькая калиточка, ею пользуются, когда ворота заперты, хотя на самом деле их каждый час отворяют; согласно свидетельству граждан, проживающих неподалеку, вход во дворик редко бывает закрыт.
Площадка для игр и приключений.
Лютики-цветочки у меня в садочке.
Джойс, Анита и Ка Су Пен, взявшись за руки, под шелковицей, шепчут мне на ухо:
– Но вы ведь и сами это знаете.
Справа и слева – глухие стены длиной в восемнадцать – двадцать футов, тянущиеся от самой улицы. Благодаря им после захода солнца во дворе царит полная темнота. Единственным источником света является окно, расположенное в глубине «Клуба рабочих», который занимает все здание, стоящее справа, а также несколько уже не существующих лоджий.
Площадка для игр и приключений.
Лютики-цветочки у меня в садочке.
Я чувствую рукой холодный металл ворот, смотрю в упор на двор, погруженный во мрак. Кэрол приглашает меня войти.
Площадка для игр и приключений.
В упор.
Из огня да в полымя:
Визжа: ОН ИДЕТ, ОН ИДЕТ, ОН ИДЕТ.
Воя: Трахну тебя – ты уснешь.
Визжа: ОН ИДЕТ, ОН ИДЕТ, ОН ИДЕТ.
Воя: Поцелую тебя – ты проснешься.
Визжа: ОН ИДЕТ, ОН ИДЕТ, ОН ИДЕТ.
Из того да в это, из этого да в то, и обратно.
Рассвет, стук почтового ящика, письмо на коврике.
ОН БЫЛ ЗДЕСЬ.
Снова.
Часть третья
Боже, храни королеву
Джон Шарк: Следующий звонок.
Слушатель: Я просто хочу сказать, что она – хорошая королева, она – сама Британия.
Джон Шарк: И это все?
Слушатель: Да.
Передача Джона ШаркаРадио ЛидсСреда, 8 июня 1977
Лидс.
Среда, 8 июня 1977 года.
Все начинается снова:
Когда сойдутся две семерки…
Мчась сквозь очередной жаркий восход к очередной старой сцене в старом парке с разбросанными в нем мертвецами, из Солджерс Филд сюда, все начинается снова.
Утро среды, двери распахнуты, следующее утро после предыдущей ночи, гирлянды содраны, флаги спущены.
На руле – побелевшие костяшки пальцев, сжатые в молитве руки. Педаль – в пол.
В моей голове – голоса, оживленные смертью:
Утро среды – она покрыта плащом, ботинки попирают ее бедра, белые трусы болтаются на одной ноге, розовый лифчик задран вверх, живот и грудь разодраны отверткой, череп пробит молотком.
Машины и фургоны кричат со всех стороны, вопят:
– Двигаемся в сторону Чапелтауна.
Я паркуюсь, я молюсь, я обещаю:
Боженька, миленький, пожалуйста, сделай так, чтобы с ней ничего не случилось, пожалуйста, сделай так, чтобы это была не она, и если это не она, я оставлю ее и вернусь к Луизе и начну все сначала. Аминь.
Я бросаю «гранаду» Эрика за углом, бегу, ориентируясь на вой сирен, через Чапелтаун.
Чапелтаун – наше место, наш приют на один год, зеленая улица с величественными старыми домами, маленькая неряшливая квартирка, которую мы до краев наполняли сексом, скрываясь от всего остального мира, от моего остального мира.
Я поворачиваю на Реджинальд-стрит: голубые огни вращаются беззвучно, на каждом пороге – ходячие мертвецы с раскрытыми ртами и молочными бутылками, я иду мимо муниципального центра, мимо полицейских в форме, под полицейской лентой, через ворота, на игровую площадку, на старинную сцену, где мы, актеры, двигаем своими деревянными конечностями, чешем свои деревянные затылки деревянными руками, а Эллис смотрит на меня и говорит:
– Господи. Какого хрена…
И они все здесь:
Олдман, Ноубл, Прентис, Олдерман и Фарли; Радкин бежит ко мне через площадку.
А я смотрю на тело, лежащее на полу под плащом, проклиная Бога со всеми его долбаными ангелами, чувствуя вкус крови и приближение конца:
Я вижу черные волосы, вымазанные грязью.
Радкин хватает меня, разворачивает к себе, говорит:
– Где ты был, мать твою, где ты был, мать твою, где ты был… – повторяет он снова, и снова, и снова.
А я смотрю на тело, лежащее на полу под плащом, все еще проклиная Бога и всех его чертовых ангелов, думая:
Нет никакого ада, кроме этого ада.
Проклиная все фальшивые ады, с их генералами и ведьмами.
Я вижу черные волосы.
Радкин смотрит мне в глаза, мои глаза смотрят мимо него, и я вырываюсь и бегу вперед, через площадку, сбивая с ног Прентиса и Олдермана, падая на колени, плащ – у меня в руках, лицо – у меня в ладонях, волосы – в крови, а не в грязи, ответ получен, обещание сделано, а они оттаскивают меня, крича:
– Уберите его отсюда, мать вашу!
Радкин поднимает меня и уводит прочь. Нам навстречу попадается мужчина в халате и пижаме, он идет по площадке прямо на нас, сжимая в руках бутылку молока. У него на лбу написано «О-Т-Е-Ц», его глаза закрыты, чтобы не видеть этого кошмара, этой смерти. Он глядит на нас в упор, проходя мимо, а мы останавливаемся, мы смотрим, как он подходит все ближе и ближе, до тех пор пока бутылка не выпадает у него из рук на землю, которая убила его дочь, и начинает рыть твердую землю, ища выход, который он найдет лишь год спустя, мертвый, в той же пижаме, с разорвавшимся от горя сердцем, которое не заживет, не излечится, и это никогда не закончится.
Мое обещание, моя молитва; его ад.
Радкин наклоняет мою голову и толкает меня на заднее сиденье машины, Эллис оборачивается и что-то говорит мне, но я его не слышу.
Они меня увозят.
Они сажают меня в камеру, швыряют мне туда стопку чистой одежды и приносят завтрак.
– Собрание через десять минут, – говорит Радкин, садясь напротив меня. – Они хотят, чтобы ты тоже присутствовал.
– Почему?
– Они же ничего не знают, на хрен. Мы тебя прикрыли.
– Не стоило.
– Я знаю, Майк так и говорил.
– И что теперь?
Радкин наклоняется через стол, сжимает руки.
– Ее больше нет, понятно? Возвращайся к семье. Ты им нужен, а ей уже нет.
– Я вломился в дом к Эрику Холлу, избил его и угнал его машину.
– Я знаю.
– Это не прикроешь.
– Ходят слухи, что Питер Хантер из департамента внутренних расследований собирается в Брэдфорд, чтобы прошерстить их Отдел по борьбе с проституцией на предмет нарушения устава.
– Ты шутишь?
– Нет.
– И что же тогда будет с Эриком?
– Ничего. Его на некоторое время отправили домой.
– Вот черт.
– Крейвен трясется, думает, Лидс – следующий под раздачу.
Я начинаю улыбаться.
– Не надейся, что Эрик тебя когда-нибудь простит. Я киваю.
Радкин встает.
– Спасибо, Джон, – говорю я.
– Ты не будешь меня благодарить, когда узнаешь, что произошло этой ночью.
– Спасибо за помощь.
– Ее больше нет, Боб. Возвращайся в семью, и все будет хорошо.
Я киваю.
– Я не слышу, – говорит он.
– Хорошо, – говорю я.
Олдман встает и смотрит на нас так, будто ничего, кроме нас, он вообще не видит.
Выходные отменены.
Мы ждем, но все не так, как всегда.
Игра окончена.
– Сегодня утром, приблизительно в 5:45 на игровой площадке, расположенной между Реджинальд Террас и Реджинальд-стрит в районе Чапелтаун города Лидса, был обнаружен труп шестнадцатилетней Рейчел Луиз Джонсон. Потерпевшая работала младшим продавцом в магазине и проживала в седьмом микрорайоне города Лидса, по адресу Сейнт Мэриз-роуд, 66. Последний раз ее видели живой в четверг, седьмого июня, в половине одиннадцатого вечера, в Лидсе, в баре «Хофбраухаус», что в торговом центре «Меррион». Рост потерпевшей – пять футов четыре дюйма, телосложение нормальное, волосы светлые, до плеч. Она была одета в сине-желтую клетчатую юбку, синий жакет, темно-синие колготки и черно-бежевые сабо на высоком каблуке с медными заклепками. Вскрытие производит патологоанатом Министерства внутренних дел доктор Фарли. На данный момент установлено, что потерпевшая получила несколько сильных ударов тупым предметом по голове, а также что сексуальному насилию она не подверглась. Убийца оттащил труп на пятнадцать – двадцать ярдов от того места, где было совершено нападение. Его одежда должна быть сильно запачкана кровью, особенно передняя часть куртки, рубашки и брюк, которые были на нем в момент убийства. У нас нет никаких свидетельств того, что Рейчел Луиз Джонсон занималась проституцией.
Заместитель начальника полиции Джордж Олдман садится и обхватывает голову руками. Мы молчим.
Молчим.
Молчим до тех пор, пока начальник уголовного розыска Ноубл не встает перед доской, доской, на которой большими жирными буквами написано:
Тереза Кэмпбелл.
Клер Стрэчен.
Джоан Ричардс,
Мари Уоттс.
