– Нравятся?
Я кивнул.
– Эйприл купила их в прошлом году у одного местного парня. По-моему, он какой-то жулик. – Расстегнув и сняв рубашку, он бросил ее на пол, затем вынул из кармана брюк и положил на тумбочку мелочь, ключи и несколько бумажных банкнот. Снял брюки, потом носки. От тела его исходил кисловатый запах пота. – Извини, но я буквально вырубаюсь.
Он начал забираться под легкое покрывало, но вдруг застыл, приподняв его за края. Живот горой поднимался над его трусами.
– Хочешь воспользоваться машиной? Ты сможешь поездить по Пигтауну, посмотреть...
Запнувшись, он ударил себя кулаком по лбу.
– Извини, Тим, просто я устал еще больше, чем мне казалось.
– Ничего страшного, – сказал я. – Люди, которые живут в этом районе, тоже называют его Пигтаун.
Это была наглая ложь – люди, родившиеся и выросшие в моем районе, ненавидели это название, но Джон принял мои слова за чистую монету, и ему сразу стало легче.
– Вот и хорошо, – сказал он, опуская голову на подушку и глядя на меня красными от усталости глазами. – Белый «понтиак».
– Думаю, мне действительно стоит здесь осмотреться, – сказал я.
Рэнсом закрыл глаза, по телу его прошла легкая дрожь, и он тут же уснул.
Часть четвертая
Уолтер Драгонетт
По дороге в район, где прошло мое детство, я понял вдруг, что сначала мне хочется побывать совсем в другом месте, и, повернув белый «понтиак» Джона Рэнсома на Редвинг-авеню, поехал мимо призраков старого Миллхейвена. То здесь, то там попадались бары, где сидели раньше вечерами мужчины со всего квартала, вот только жилых кварталов вокруг больше не было. Яркое утреннее солнце, казалось, хотело расплавить каменные здания, чтобы они растеклись по дымящимся тротуарам. Миллхейвен, мой Миллхейвен постепенно растворялся у меня перед глазами, превращаясь в обычный американский городок.
Я не был бы так уверен в его исчезновении, если бы включил в тот момент радио и услышал, как Пол Фонтейн и сержант Майкл Хоган объявляют об аресте убийцы-маньяка Уолтера Драгонетта по кличке Мясник, которому вскоре будут предъявлены обвинения. Но я выключил радио и впервые услышал имя Уолтера Драгонетта лишь несколько часов спустя.
Я проехал еще две-три мили на запад в общем потоке движения. Впереди виднелся напоминавший по форме свадебный торт стадион, я свернул, немного не доехав до ворот. Было очень рано, и на стоянке стояло только несколько машин работников стадиона. Проехав еще два квартала, я свернул к воротам кладбища Пайн-Нолл и припарковал машину у административного здания из серого камня. Когда я вылез из машины, жара набросилась на меня, словно лев с огненной пастью. За зданием тянулись рядами надгробия разных цветов и размеров. В дальнем конце кладбища росли кусты болиголова. Среди подстриженной зеленой травы виднелись посыпанные гравием дорожки. То здесь, то там попадались небольшие фонтанчики. Футах в тридцати от меня бродил среди могил, собирая консервные банки и конфетные обертки, оставленные здесь мальчишками, которые устроили вчера пирушку на кладбище, забравшись сюда через забор после бейсбольного матча, худощавый старик в черных брюках, белой рубашке, черном галстуке и черном военном шлеме.
Могилы, которые я хотел посетить, находились в старой части Пайн-Нолл, возле высокой каменной стены с левой стороны кладбища. Здесь стояли в ряд три надгробия – Алберт Гувер Андерхилл, Эйприл Шейд Андерхилл и Луиза Шейд Андерхилл. Ближайшие ко мне могильные плиты, поставленные здесь раньше, чем плита над Эйприл, до сих пор выглядели почти новыми. Под палящим солнцем они стали сухими, как отполированная кость. Все три камня наверняка были теплыми на ощупь. Траву вокруг подстригали очень коротко, но случайно уцелевшие длинные стебельки сверкали под лучами солнца.
Если я мог что-то сказать этим могилам, а они – мне, то сейчас пришло время это сказать. Я ждал, стоя на солнце и вытянув руки прямо перед собой. Мне вспоминались немногие счастливые моменты моего детства – как я сидел рядом с матерью в тепле и безопасности на маленьком диванчике и наблюдал в окно, как водители, оставив на дороге свои занесенные снегом машины, бредут к тротуару по пояс в снегу. Эйприл, прыгающую через скакалочку на тротуаре возле нашего дома. Как я лежал с температурой перед Днем святого Патрика и смотрел, как мать убирает дом, распевая под звуки радио ирландские песни. Но даже эти светлые воспоминания были смешаны с грустью, болью и сожалением.
Словно какая-то ужасная тайна лежала под этими надгробьями, точно так же как другой, ужасный в своей реальности Миллхейвен мерцал под поверхностью того, что я видел вокруг.
Двадцать минут спустя я свернул с шоссе на Гетелз-стрит и поехал в южном направлении. Фотостудии и магазины постепенно уступили место высоким каменным стенам вокруг консервных фабрик и пивных заводиков. Я улавливал запах солода и чего-то еще, более едкого, чем пользовались на консервных заводах.
В конце Гетелз-стрит дома по-прежнему напоминали каменные сараи, я свернул за угол, на котором находился бар, продававший бренди и пиво рабочим, идущим с вечерней смены. Пройдя еще квартал, я свернул на Ливермор-авеню. Над головой моей плыла огромная тень виадука, за спиной маячила тюрьма. Я вернулся в Пигтаун.
Места, где росли когда-то сплетавшиеся ветвями вязы, теперь были вымощены цементными плитами. Солнце освещало редких прохожих, в основном стариков лет семидесяти, бредущих куда-то мимо пустых парикмахерских и винных магазинчиков с зарешеченными окнами. У меня перехватило дыхание. Снизив скорость до двадцати пяти миль в час, я поехал по пустой улице мимо автостоянки, на которой стояло так мало машин, что столбики счетчиков отбрасывали на мостовую одинаковые длинные параллельные тени.
Все здесь казалось знакомым и одновременно незнакомым, словно я часто видел эту часть Ливермор-авеню во сне, но никогда – наяву.
Между обшарпанными столовыми, барами и бензозаправками стояли такие же панельные домики, как и на боковых улочках. То здесь, то там среди этих убогих кварталов попадались новые здания больших магазинов или банков, но в общем, все строения, которые я разглядывал в детстве, забредя подальше от дома, сейчас были на месте. На секунду я снова почувствовал себя мальчишкой, и каждое старое здание, мимо которого я проходил в детстве, показалось мне невыразимо красивым простой безыскусной красотой, несмотря на облупившиеся фасады и грязный кирпич стен, грязные окна и разбитые неоновые вывески. Я чувствовал себя так, словно с меня сняли несколько слоев кожи. Вдруг задрожали руки, я свернул к тротуару и остановил машину, ожидая, пока это пройдет.
Посещение могил моих родных словно пробило скорлупу, которой я окружил себя за последние десятилетия. Мир дрожал вокруг меня, готовясь разбиться вдребезги. Древняя легенда, отголоски которой можно прочесть в мифе об Орфее и жене Лота, снова говорила: «Оглянувшись, потеряешь все».
То место внутри тоннеля, где произошло убийство, было огорожено желтыми пластиковыми лентами, которые, казалось, плавились под лучами жаркого солнца. Я прошел в тоннель настолько, насколько это было возможно, чтобы не коснуться пленки. Место, где убили когда-то мою сестру, оказалось больше, чем я помнил его – около десяти футов в длину и девяти в высоту. От жары и ветра, а может, от ног побывавших здесь полицейских, очерченные мелом контуры трупа успели почти полностью стереться.
Подняв голову, я увидел на стене слова, и у меня снова перехватило дыхание. Слова были написаны печатными буквами размером около фута на высоте около пяти футов над землей. Они были как бы немного запрокинуты назад, словно писавший их мужчина все время наклонялся в одну сторону.
Это были тонкие черные буквы, неровности кирпича делали их словно немного рваными. «Голубая роза». Еще одно возвращение в прошлое.
Я отошел от лент желтой пленки и обернулся лицом к Ливермор-авеню. Правую ногу пронзила вдруг воображаемая боль. Огонь словно сжигал мои кости.
А потом ребенок, живущий внутри меня и глядящий на мир моими глазами, сказал наконец правду, сказал, как всегда, без слов, но молчание его было красноречивее любой речи.
Кошмар моего детства, призрак которого я видел однажды на темной улице, вернулся, чтобы уносить новые и новые жизни. Возможно, человек с собранными в хвостик седыми волосами напал на Эйприл Рэнсом, имитируя почерк того, давнего маньяка, но убийца «Голубой розы» бродил по улицам Миллхейвена, одержимый проснувшимся демоном. Джон Рэнсом был прав. Убийца спокойно сидел у себя в кухне над тарелкой каши и чашкой кофе, включал телевизор, чтобы послушать, когда наступит долгожданное похолодание, запирал входную дверь своего дома, прежде чем отправиться на прогулку.
Том Пасмор сказал что-то о том, что жертвы, возможно, связывает место происшествия. Как и его учитель, Том Пасмор никогда не говорил собеседнику всего, что знал, он ждал, пока ты догадаешься обо всем сам. Я дошел до перекрестка и, дождавшись зеленого сигнала светофора, пересек улицу, размышляя о тех местах, где находили жертвы сорок лет назад.
