Застраховавшись на все случаи ближайшей жизни, я расчистил на верстаке пространство, подложил под голову пуховик и мгновенно провалился в глубокий сон. Проснулся я оттого, что кто-то дергал меня за волосы. Будильник верещал как оглашенный. Вся половина стены со стеллажами, заваленными инструментом и прочим хламом, точно исчезла. На самом деле она только полностью распахнулась внутрь тайника, подвигнутая в назначенный час и при заданном параметре "двенадцать не знаю чего" неким скрытым приводным устройством.
— Ты кто? — Мальчишка лет пяти, сероглазый, румяный и белокурый, рассматривал меня, словно ангел, сошедший с небес непосредственно в преисподнюю и сразу налетевший на тамошнего кочегара с темной от копоти физиономией.
Страха в нем не было ничуть. Ангелам нечего бояться.
— Друг, — пробормотал я, выключая осатаневший будильник.
— Чей друг? — Ангел ковырнул в носу пальцем.
— А ты Захарка? — сверился я для проформы, как будто в подземелье могла прятаться толпа беспризорников. — Алексея Петровича сын?
Однако ангел не спешил сознаваться первому встречному.
— Тебя зовут как или?…
— Сергей.
— Сахару принес? — поменял он тему. — И конфет с повидлом? И печенюшек, и вафлей таких?
— Принесу. — Я спустил ноги с верстака, — Завтра принесу.
— Побожись, — потребовал мой недоверчивый собеседник, воспитанный, видно, в страхе Господнем.
— Будь я проклят святыми угодниками! — Я отдал ангелу пионерский салют.
— Ладно. — Он шмыгнул носом. — Пошли гараж строить. А где дед Гаврила? У меня кубиков сборных чуть не коробка. Это все кирпичи. А ты батьке моему тоже друг или кто?
Тягая меня за штанину в свою сухую просторную келью, Захарка продолжал сыпать вопросами и одновременно вводить новоприбывшего в курс предстоящего строительства.
"Друг ли я батьке? — думал я, осматриваясь в тайной комнате. — Друг ли я Алексею Петровичу? Друг ли он мне? Какова вообще его роль в Пустырях, помимо благодетеля и хозяина? Зависит ли он от Паскевича или сам по себе?"
В любом случае Алексей Петрович Ребров-Белявский, при всей моей к нему неприязни, оставлял впечатление человека прямого и в меру своих возможностей честного. Но сына ему Гаврила Степанович не вернул, несмотря на все его глубокое горе. Стало быть, егерь не полагал, что Захарка обретет в отчем доме ту безопасность, какая у него была прежде. Что-то изменилось в Пустырях к моему приезду. Зачем-то именно этот ребенок потребовался ветеринару Белявскому и его шефу из внутренних органов нашей больной империи.
Бункер представлял собой довольно низкую квадратную комнату площадью около пятнадцати таких же квадратных метров. Потолок и стены его были выкрашены темно-зеленой масляной краской. Пол покрывал затоптанный, но вполне сносный ковер, вытканный по всему периметру орнаментом с иероглифами. Синий короткошерстный дракон, прикусив раз и навсегда свой раздвоенный китайский язык, извивался под моими ногами. Непременные ласточки вили гнезда на боковых шелковых экранах трехстворчатой ширмы, из-за которой выглядывал топчан со сползавшим на пол шерстяным одеялом в полосатом конверте. Центральный экран ширмы затопляла какая-то полноводная река с искусно прописанными бурунами. Как я полагаю — Янцзы. Приметил я на потолке и отверстие вентиляционной шахты, проведенной, вероятно, в нежилую часть дома. Освещал помещение торшер с розовым боливаром без полей. В левом углу примостился лакированный шифоньер.
— Заперто, — проследив за моим взглядом, сказал Захарка. — Дергай хоть сколько.
— Откроем? — подмигнул я ему.
— Дед Гаврила ругаться станет. — К моему предложению ангел отнесся с опаской. — А то и посечет.
— Рука-то у деда всего одна, хоть и золотая. — На роль отмычки я назначил отвертку, которую взял со стеллажа, маскировавшего капитальную дверь бункера. — Двоих не сможет сечь.
На лице у мальчишки отразилось замешательство. Содержимое шифоньера его, как узника, давно уже томившегося в четырех стенах, не могло не интриговать. Но здравый смысл, каковым Захарка был наделен совсем не по годам, подсказывал ему, что пороть нас можно и по очереди. И неизвестно еще, чья очередь окажется первой. Дед Гаврила строг, а ведь именно он, Захарка, отвечает без него за порядок. Я же вообще неизвестно кто. Вдруг мне терять нечего? Все это промелькнуло в Захаркиных светлых очах, пока я наблюдал за ним, оценивая степень его ответственности за собственные поступки.
Теперь, когда Гаврилу Степановича увезли, я старался понять, насколько парень уравновешен и разумен. "Кто знает, — прикидывал я, — чего мне ждать от избалованного наследника Реброва-Белявского? Закатит он истерику? Не закатит? Сядет он мне на шею или нет? Начнет ли требовать взамен почти родного уже деда Гаврилы папашу своего Алексея Петровича?" К моему облегчению, Захарка оказался человеком разумным и спокойным.
— Как будто я на горшке за ширмой сидел, — наконец дал он свое согласие на взлом.
— Вызываю огонь на себя. — Вставив отвертку между хлипкими дверцами шифоньера, я слегка поднажал.
— Тут печки нет, — возразил Захарка, с интересом наблюдая за моим самоуправством. — Обогреватель вон, когда холодно. А у него рука из чистого золота?
Что верно, то верно: обогреватель в бункере имелся. У Гаврилы Степановича здесь все было предусмотрено для автономного плавания. А когда под моим нажимом дверца подалась, я понял, что и длительная осада его не пугала. В шифоньере мы с Захаркой обнаружили богатый запас концентратов, заправленный примус, батарею тушенки, свечи, спички, молочный бидон с пресной водой и небольшой арсенал: две гранаты-лимонки, два заправленных диска от ППШ, сам ППШ в ухоженном состоянии, а также и "Вальтер" с запасной обоймой. Обрубков был всегда готов к труду и обороне.
Верхнюю полку, отводимую обычно для хранения головных уборов, занимали книги. Отдельно там лежала перевязанная крест-накрест стопка выцветших общих тетрадей. В отличие от Захарки, сразу нырнувшего за гранатами, она привлекла мое внимание больше всего. Но сначала я обезвредил парня, возражать и кусаться он не стал. "Нельзя так нельзя. А круглые банки можно?" — спросили его глаза. — Валяй, — разрешил я вслух. Сами по себе пулеметные диски угрозы не представляли. Но "Вальтер", гранаты и ППШ я вынес в погреб и сложил за мешки с картофелем до возвращения, как я думал, их владельца.
— Ты и горшок тогда вынеси, — посоветовал мне прагматичный Захарка. — Там какашки свежие.
Без великой охоты я пошарил под низеньким топчаном и вытянул горшок. Ничем свежим там, разумеется, не пахло. Горшок я также вынес в машинное отделение и накрыл его какой-то грязной инструкцией.
— Есть хочешь? — спросил я, спохватившись, Захарку.
— После, — отмахнулся он решительно. — Строить надо. У меня кран без гаража.
— Надо есть.
— Надо есть, надо есть, надо есть, надо есть, — скороговоркой отозвался мой подопечный и подытожил: — Надоесть мне мамка успела.
— Ты что ж, и не скучаешь по ней? — Такое признание меня озадачило.
— Скучаю, — согласился Захарка. — Но она меня пичкает. И рыбьим жиром еще.
— Давай, чур, договоримся. — Усевшись на мягкого дракона, я придвинул к себе ящик с игрушками. — Мы будем строить, а ты мне расскажешь, как ты сюда попал и как тебе здесь живется. И что тебе дед Гаврила. И чем кормит. И вообще.
— Ладно, — согласился малец. — Только я буду на кране.
Опрокинутая машинка с краном вместо кузова тотчас встала на колеса и подъехала ко мне.
— Батя говорит, что силикатный кирпич лучше. — Захарка сгреб кубики. — Наш силикатный?
— Силикатный. — Я решил не торопить его и терпеливо взялся за возведение гаража.
— Когда еще меня Ахмет в снег уронил… когда мы на санках… но это я сам упал, — предупредил меня крановщик, — то дядя Семен поднял меня в охапку. Ахмет в сугроб тоже свалился. А дурак Никеша стоял и плакал. И побежал потом куда-то. А дядя Семен посадил меня в большие сани, что Гусеница возит. Гусеница ушами прядет. И дядя Тимка на вожжах. Моя мамаша тоже прядет. Но она шерсть прядет. Батя мне сказал, что это — другое.
"Недооценил я братьев-танкистов. — Вникая и сбивчивый рассказ пацана, я выравнивал "силикатные кирпичи" и переосмысливал свои заблуждения. — Вот, стало быть, кто в деревне определен Паскевичем на должность исполнителей. Все правильно. Ребята бедовые. Прагу брали. Крови не боятся. Но основной головорез, конечно, Семен. Стало быть, и петля на шее долгожителя Сорокина — его рук дело. То-то он разволновался и по уху мне съездил, когда Сорокин у магазина сгоряча помянул про опыты Белявского и про сибирскую его одиссею. А моя гипотеза насчет двойного убийства в склепе — туфта. Примерно как электростанция Обрубкова. Паскевич и уж тем более Ребров-Белявский там не пачкались. Семен порезал Никешу. А потом зазвал Ахмета. Якобы дурак Захарку в часовне прячет. Татарин сам отправился искупать вину перед хозяином в сопровождении Семена, не упредив никого из домочадцев. Хотел сюрприз устроить или опасался потерять драгоценное время. Дальше Семен выключил его проверенным способом, а после поднял тревогу в Пустырях: вепрь-де на кладбище лютует! Художественное оформление пролома в ограде, допустим, брат устроил. Или сам Паскевич не побрезговал. Слишком искренним было недоумение Тимофея при виде убиенного Никеши, когда он в склеп рухнул".
