Сьюзан выехала со стоянки, повернула на юг и пересекла еще один узенький мостик через речку, которая отделяла остров от большой земли. Слева простирались широкие просторы реки Сайгон со множеством воскресных прогулочных лодок.
Моя спутница свернула на обочину и остановилась.
– Если они решили, что у вас что-то на уме, вас не вышвырнут. Будут наблюдать.
Я не ответил.
– А если захотят арестовать, схватят в каком-нибудь маленьком городке, где смогут сделать с вами все, что угодно.
– А почему бы им не арестовать и вас вместе со мной?
– Потому что я заметный член американского делового сообщества. И если арестовать меня без причины, это вызовет шум.
– Если мне потребуется нянька, я дам вам знать, – ответил я.
– Нахальный вы тип, мистер Бреннер.
– Бывал в ситуациях и похуже.
– Вы этой пока не знаете.
Сьюзан дала газ и снова вылетела на дорогу.
Мы ехали на запад то по сельской, то по городской местности: мимо рисовых полей, недавно построенных фабрик, убогих деревушек и жилых высоток.
Но через двадцать минут пригороды кончились, и мы оказались в настоящей сельской местности. Днем в воскресенье на дороге было мало машин, но зато полно повозок, велосипедистов и пешеходов. Сьюзан маневрировала, не снижая скорости, и сигнал ревел не переставая.
Местность начала меняться: рисовые поля сменили пологие холмы – потянулись овощные посадки, пастбища и перелески.
То и дело попадались небольшие прудики, и я понял, что это воронки от бомб. С воздуха вода казалась трех цветов: светлая, грязно-коричневая и красная. Красная, когда удавалось прямое попадание в бункер, где было много людей. Мы называли это человеческим супом.
– Правда красивая страна? – крикнула Сьюзан, перекрывая шум мотора.
Я не ответил.
Мы проехали мимо четырех подбитых американских танков "М-48". На башнях виднелись отличительные знаки южновьетнамской армии, и я решил, что они погибли в апреле 1975-го, направляясь на решительную битву за Сайгон, которой, слава Богу, не случилось. В изгибе дороги было большое кладбище, и я крикнул Сьюзан:
– Остановитесь!
Мы съехали с дороги и слезли с мотоцикла. Я нашел проем в невысокой стене и оказался среди тысяч покрытых мхом плоско лежащих на земле могильных камней. Около некоторых я увидел воткнутые в землю красные флаги с желтыми звездами. И на всех надгробиях чаши с благовонными свечами – некоторые из них курились.
Нам навстречу вышел старик, и они перебросились со Сьюзан несколькими словами.
– На кладбище похоронены в основном вьетконговцы и их семьи, – перевела она. – А в этой части лежат северяне, которые освобождали юг. Да, он так и сказал – освобождали. А мы бы, пожалуй, выразились иначе – вторглись на юг.
– Спросите его, есть ли в округе кладбища южновьетнамских солдат?
Сьюзан перевела вопрос.
– Такие кладбища запрещены, – ответил старик. – Власти сровняли с землей южновьетнамские военные захоронения. – Он сам скорбит и сердится, потому что не может воздать должное сыну, который погиб, когда служил в южновьетнамской армии. Зато другой сын служил у вьетконговцев и был похоронен здесь.
Я задумался об этом и вспомнил нашу собственную Гражданскую войну. В Америке почитали погибших – и северян, и южан.
А здесь побежденную сторону предавали забвению либо поносили и выставляли напоказ, как те подбитые танки, которые напоминали о победе коммунистов.
У стены сидела старуха и продавала благовонные свечи. Я подошел к ближайшей могиле и прочитал: "Хоанг Ван Нгот, трунгуй. 1949 – 1975". Он родился со мной в один год, но, слава Богу, это оказалось единственным, что у нас было общего. Сьюзан приблизилась и встала рядом, щелкнула зажигалкой и зажгла благовонную свечу. Струйка дыма поднялась вверх, и в воздухе запахло фимиамом.
Я никогда не молился – только в тех случаях, когда попадал под прямой обстрел, – но тоже поставил в чашу свечу. Я думал о трехстах тысячах пропавших без вести вьетконговцах, двух тысячах наших и сотнях тысяч южновьетнамских солдат, чьи могилы срыли бульдозерами. Я думал о Стене, о Карле, о себе здесь и о Тран Ван Вине.
Какая-то часть во мне не верила, что он не погиб, но другая не сомневалась, что он остался в живых. Хотя это убеждение зиждилось исключительно на собственных амбициях – не мог Пол Бреннер забраться настолько далеко лишь для того, чтобы отыскать мертвеца. И еще: меня привело сюда почти волшебное стечение обстоятельств. И как бы я ни старался, как человек разумный, не обращать на это внимания, у меня ничего не получалось. И последнее: я подозревал, что Карл и его приятели знали нечто такое, чего не знал я.
Я отвернулся от могилы, и мы пошли обратно к мотоциклу.
Наше путешествие продолжалось. Я помнил этот район близ Сайгона, потому что несколько раз охранял конвои в Тэйнине у камбоджийской границы.
В то время крестьян расселили в стратегических пунктах, то есть охраняемых деревнях. А все остальные были вьетконговцами, которые прятались в тоннелях Кучи. Были еще наполовину вьетконговцы: днем притворялись, что поддерживают правительство Южного Вьетнама, вечером ужинали с семьей, а ночью брались за автомат.
Район между камбоджийской границей и Сайгоном больше всего пострадал от военных действий – я где-то читал, что никогда в истории войн на единицу площади не сбрасывали столько бомб и так сильно не обстреливали артиллерией. Что ж, вполне может быть.
И еще я припомнил, как распыляли "эйджент орандж" – вся растительность погибала и бурела. А потом американские бомбардировщики поливали землю напалмом. Завеса черного дыма висела днями, пока не начинался дождь и не превращал все вокруг в мокрый покров сажи.
И генералы могли это видеть с крыши отеля, если во время обеда устремляли взгляды на запад.
Я заметил, что растительность восстановилась, но казалась какой-то не такой – суховатой и редкой, – явно вследствие заражения почвы отравляющими веществами.
"Урал-750" производил намного больше шума, чем американский или японский мотоцикл такого же класса, поэтому мы говорили мало.
Теперь мы ехали на северо-запад к Кучи и Тэйниню, где проходило шоссе № 22. Забавно, я до сих пор путаюсь в северной Виргинии, а эту дорогу знал. Когда-то она была для меня очень важной.
И вот мы попали в Кучи. Я помнил его сильно укрепленным сельским городишкой, а теперь он превратился в шумный город с высокими домами, асфальтированными мостовыми и салонами караоке. Трудно было представить, какие бои шли на этих улицах и в окрестностях Кучи в течение без малого тридцати лет: с 1946 года вьетнамцы воевали сначала с французами, потом с американцами и, наконец, между собой.
Повсюду красные знамена, а в центре круговой развязки еще один северовьетнамский танк на постаменте в цветах и флагах.
Сьюзан свернула на главную улицу и остановилась. Мы слезли с мотоцикла, и, пока я пристегивал его к стойке, моя спутница достала из седельной сумки фотоаппарат.
Мы потянулись и стряхнули с одежды красную пыль.
– Бывали когда-нибудь здесь? – спросила меня Сьюзан.
– Несколько раз, – ответил я. – По дороге в Тэйнинь.
– В самом деле? А что вы делали в Тэйнине?
– Насколько помню, ничего. Участвовал в сопровождении конвоев: Бьенхоа – Кучи – Тэйнинь и обратно, пока не стемнело.
– Потрясающе!
Я не понял, что она нашла в этом потрясающего, но не стал уточнять. У меня ныла задница, болели ноги, и все отверстия организма забила пыль.
Мы прошлись по главной улице, и я с удивлением заметил группки белых людей.
– Они что, потерялись? – спросил я у Сьюзан.
– Американцы? Приехали осмотреть знаменитые тоннели Кучи. Главное туристское развлечение.
– Шутите?
– Ничего подобного. Хотите посмотреть на тоннели?
– Я бы хотел посмотреть на холодное пиво.
Мы завернули в открытое кафе и устроились за маленьким столиком.
К нам поспешил совсем юный официант. Сьюзан заказала две бутылки пива, и оно материализовалось через несколько секунд, правда, без стаканов. Мы сидели, покрытые пылью, и тянули жидкость из бутылок без наклеек. Сьюзан, так и не сняв темных очков, закурила.
Лучи садящегося солнца проникали под навес кафе, и стало жарко.
– Я и забыл, как жарко здесь бывает в феврале.
– На севере прохладнее. Стоит перевалить через облачный путь, как погода меняется. Там сейчас сезон дождей.
– Я помню это по шестьдесят восьмому году.
Некоторое время Сьюзан смотрела словно бы в пространство, а потом произнесла:
– С тех пор как здесь прогремел последний залп, война отсюда никуда не ушла. Маячит и поныне, как... тот человек на другой стороне.
