Пора уходить. – Ну, давай же.
Ты встаешь. Сесилия не двигается с места. Ей тринадцать. Не десять, не шесть. Она не пойдет за тобой только потому, что ты так сказала.
Ты подталкиваешь ее.
– Идем.
Девочка слегка отшатывается. Ты ее раздражаешь, пугаешь. Она хочет, чтобы ее оставили в покое.
Сейчас не время отступать. Ты объяснишь все позже. Пока единственное, что ей нужно знать: ты на ее стороне, и жизнь станет лучше, если она пойдет за тобой.
– Да не волнуйся. Обычная поездка. Хорошо? Просто прокатимся.
Ты хочешь ее успокоить, но в голосе проскакивают пугающие нотки. Ты теряешь терпение.
Не пора ли уносить ноги одной?
Если она не хочет, чтобы ты ее спасала, сможешь ли ты уйти не оглядываясь?
Последняя попытка.
Ты вновь садишься рядом. Смотришь в ее – наполовину его – глаза.
– Слушай, – тихо говоришь ты; твое дыхание горячее и влажное, как туман на невидимом окне. – Просто небольшая поездка. Нет ничего страшного в том, чтобы провести время без него. Это нормальное желание.
Она подтягивает ноги к груди, обхватывает голени руками.
– Ты не знаешь, о чем просишь.
Ты не намерена делиться своими теориями о том, что происходит ночью. Вдруг ты ошиблась? Ты знаешь, что ничего не знаешь.
– Мне тоже нравилось проводить время с родителями. Когда я была в твоем возрасте.
Ты стараешься говорить по возможности мягче. У тебя першит в горле. Нужно вырваться из этого дома. Оторвать ее, словно ракушку от камня. Вытряхнуть, как устрицу: один щелчок – и раковина открыта, узы порваны.
– Я тоже любила своих родителей. И все еще люблю. Но нет ничего страшного в том, чтобы побыть одной. Оставить его. Совсем ненадолго.
Сесилия смотрит на тебя. Ее щеки раскраснелись, глаза потемнели от ярости. Папина дочка.
– Ты не понимаешь. Ты ничего не понимаешь. – Ей нелегко грубить тебе. Она беспокойно скручивает пальцы, костяшки побелели, кожа красная. – Ты понятия не имеешь, каково это. – Она поднимает глаза к потолку, сдерживая слезы, и твое сердце разлетается на миллион осколков. – Никто не понимает. – Голос Сесилии дрожит, как терпящий крушение самолет.
– Слушай. – Ты должна сказать это. Рискнуть. – Я все знаю.
Знаю, что он делает с тобой.
В ее взгляде непонимание.
– Что?
Девочку не так-то легко обмануть. Она умная и преданная. Она просто хочет любить и быть любимой. А ты загнала ее в угол. Заставляешь выбирать, и она ненавидит тебя за это. Ты ее не винишь.
Каждой клеточкой ты тянешься к внешнему миру, и в то же время – обратно к ней.
Ты не можешь этого сделать. Как бы ни хотела, не можешь уйти без девочки.
Реши за нее.
– Ладно. – Ты встаешь и тянешь Сесилию за руку. – Пойдем.
Ты пытаешься придать своему голосу вескость. Стараешься не сжимать слишком сильно, не выкручивать ей плечо. Ты не хочешь причинить боль. Ни сейчас, ни когда-либо.
Отчасти это тебе удается. Сесилия вынуждена встать с дивана. Однако она сопротивляется, тянет в противоположную сторону.
– Что ты делаешь?
В тоне больше возмущения, чем паники. Ты хватаешь ее за другую руку и удваиваешь усилия.
Ты сильнее, чем думала. Возможно, из-за питания. Возможно, у тебя наросли мышцы. Или ты устала быть хрупкой. Но, скорее всего, дело в бегущем по венам адреналине, в притяжении вечернего воздуха, в зове асфальта, по которому скоро поедешь.
Ты собираешься с силами и еще раз тянешь девочку за руки. Что-то идет не так, какой-то просчет – ее лодыжка с глухим стуком цепляется за журнальный столик. Сесилия одаривает тебя взглядом, исполненным такой обиды, что ты вынуждена отвести глаза. Ты сделала ей больно. Последнее, самое последнее, чего ты хотела в этой жизни и во всех последующих.
Прежде чем ты успеваешь извиниться, дом оглашается первобытным криком раненого животного. Словно твои собственные гнев и боль, накопленные за пять лет, перетекают от тебя к ней, как электрический ток. Она кричит, кричит и кричит, широко раскрыв рот, зажмурив глаза. Громче, дольше и яростней, чем кто-либо на твоей памяти. Ты хочешь, чтобы она прекратила, и все-таки ты еще здесь, рядом с ней. Кажется, что у нее вот-вот закончится воздух, но девочка обретает второе дыхание, и крик возобновляется с новой силой. Он пугает тебя и в то же время подспудно дарит облегчение. Сесилия кричит за вас обеих.
Мы стоим бок о бок. Сперва я замечаю только отсутствие его пальцев в моих волосах, его тепла рядом. Моя грудь все еще тяжело вздымается. Пар от дыхания тает в морозном воздухе.
Реальность обрушивается на меня ледяным душем. Этот крик… Прямо как из слэшера, когда за отдернутой занавеской возникает темный силуэт с поблескивающим мясницким ножом.
Мы посреди пустой улицы. Что бы ни спровоцировало крик, его источник находится в радиусе пятисот футов, не больше.
– Что это было?
У меня дрожит голос. Эйдан повернулся в сторону своего дома, откуда, как я теперь понимаю, долетел крик. Его лицо напряжено. Похоже, он что-то обдумывает. Затем черты смягчаются.
– Кажется, это моя дочь.
Я озадаченно хмурюсь: и где тут хорошая новость?
– Ей снятся кошмары по ночам. Она спала, когда ты мне написала, помнишь?
Я приваливаюсь к «Хонде», ноги у меня как желе.
Ну разумеется. Его тринадцатилетняя дочь проснулась от плохого сновидения.
– Пойду проверю, как она.
Я готова рассмеяться от облегчения; сердце воспаряет, как гелиевый шарик.
– Конечно, – говорю я, посерьезнев. – Иди.
Затем отпираю машину и проскальзываю на водительское сиденье. Подождав, пока хлопнет дверца, Эйдан взмахивает рукой и бежит обратно к дому. Я наблюдаю в зеркало заднего вида, как его шаг переходит в полноценный бег. Отец на задании.
Я быстро сдаю назад и слышу глухой стук. С бьющимся в горле сердцем жму на тормоз. Что это было? Я ничего не видела. Возможно, белка?
Или человек?
Неужели я на кого-то наехала? Дороги здесь чертовски темные. Даже судья вечно жалуется, умоляя городской совет раскошелиться на дополнительные уличные фонари.
Борясь с тошнотой, я останавливаюсь и осматриваю передние колеса.
Меня накрывает новая волна облегчения. Это коробка из ресторана: Эйдан положил ее на крышу машины и в спешке забыл.
Я вновь трогаюсь с места. Хотя крик был из-за пустяка, у меня нет желания торчать на темной дороге в одиночестве. Я еду прямиком домой.
Едва Сесилия поднимает крик, ты ее отпускаешь. Разжимаешь пальцы. Возвращаешь ей свободу. Умоляешь девочку остановиться,
