Служащий кивнул, ничуть не огорчившись, и с безмятежной улыбкой спросил, чем я интересуюсь.
— Я бы хотела просмотреть архивы с тысяча восемьсот восемьдесят пятого по тысяча восемьсот восемьдесят девятый год, — ответила я. — Я ищу какие-нибудь сведения об Уильяме Флитвуде или… или о семье Риверсов. Может, был какой-нибудь доктор Риверс?
Ник странно взглянул на меня:
— Риверс? Почему Риверс?
— Да так, ничего. Догадка. Салли что-то упоминала однажды.
— Возможно, вам лучше начать поиски с книг учета смертности служащих, — сказал клерк. — Там зарегистрированы смерти всех, кто работал на Флитвудов в то время. А вы, мистер Банерджи? Чем я могу быть полезен?
— Я собираюсь сделать несколько фотографий лаборатории, — отозвался Ник, показывая разрешение, выданное нам Кристианом Гершелем перед отъездом.
Поражение, должно быть, было написано у меня на лице, потому что клерк, когда вернулся через час, тут же спросил с нескрываемым злорадством, нашла ли я каких-либо Риверсов.
— Сотни. Но не докторов.
Флитвудская компания вела годовой учет смертности сотрудников все время своей работы, с 1720 по 1890 год, когда Магда продала ее. Я наугад открыла одну из книг, относившихся к 1880-м, чьи листы гусеницы превратили в решето, и увидела длинные ряды Риверсов, записанные каллиграфическим почерком.
— Такое ощущение, что это было общее имя для половины индийцев, которые здесь работали.
Он наградил меня легкой улыбкой:
— Я тоже так думаю. Возможно, это была шутка английского делопроизводителя, неспособного произнести наши имена.
— Почему же вы не сказали мне об этом раньше?
Он и ухом не повел.
— Вы не спрашивали.
— Но…
Его лицо оставалось невозмутимым.
— Вам нужно еще время?
— Нет. Я была бы вам очень признательна, если бы вы сделали копии вот с этого. — Я протянула ему несколько заинтересовавших меня изображений и документов. — И скажите моему другу, когда он закончит, что я пошла прогуляться в дом Флитвудов.
— Дом закрыт, мадам. Когда Магда Айронстоун умерла, он остался государству в качестве музея. С тех пор там не трогали ни одного предмета. Но, к несчастью, на охрану, которая впускала бы посетителей, нет денег.
— Я не собираюсь проводить там инспекцию, — сердито ответила я, — просто хочу размяться.
Трехэтажный, украшенный галереями дом возвышался над наступавшей со всех сторон растительностью примерно в полумиле отсюда; с этого расстояния вполне можно было поверить, что он в целости и сохранности. Через пятьдесят шагов стало ясно, что если какие-либо примечательные викторианские призраки и бродили между колонн на верандах, они уже давно привыкли к общинной жизни индийцев: особняк Флитвудов превратился в трехэтажную бенгальскую деревню. На бывших лужайках паслись стада коз, на перилах развесили стираное белье, а под главным портиком величаво вышагивала белая корова, останавливаясь, чтобы расставить на мраморном полу холла ряд бурых запятых навоза. Внутри было не лучше: там свободно бродили цыплята, козы и коровы, а несколько сквоттеров устроили себе жилье. Молодой человек с радостью провел меня наверх по плавно закруглявшейся винтовой лестнице, ступая босыми ногами рядом с овощами в банках из-под консервов, заменявшими комнатные пальмы.
— Глянь на башню! — сказал он, когда мы вышли на плоскую крышу, и жестом изобразил выстрел из ружья. — В сорок седьмом году бунты из-за раздела. Много убили.
Он толкнул дверь в комнаты на верхнем этаже, и я протерла рукой пушистую от пыли поверхность стеклянного шкафчика. В получившемся окне я разглядела коллекцию рассыпающихся в прах растений и чучел колибри. Такие же шкафчики висели под потолком.
— Вы смотрите еще?
— Нет, этого достаточно.
Потерпев неудачу и перепачкавшись, я прислонилась к парапету раскаленной солнцем крыши и задумалась, это ли моя прославленная история.
— Стеклянный дворец! — Юноша, чувствуя мое настроение, пытался приободрить меня, показывая на останки огромной оранжереи, напоминающей те наброски, которые я попросила клерка отксерокопировать. — Пошли!
Мы с трудом пробрались сквозь заросший сад мимо затхлого прудика, спрятавшегося под пологом пальм, и разбудили древнего сторожа, которого, казалось, обрадовало мое появление. Все формальности свелись к тому, что он спросил: «Ваше имя?» На что я ответила: «Клер Флитвуд», — и была награждена лучезарной улыбкой.
— Мисс Флитвуд! Какое счастье наконец-то вас видеть!
— Вы ждали меня?
— Ну конечно, конечно! Ведь это дом Флитвудов.
— Ах, да. Вы же не хотели сказать…
— Пожалуйста, сюда. Наконец-то вы увидите, как хорошо я сохранил все для вас. — Старик явно заблуждался, но противоречить ему не было смысла.
Воздух внутри был густой и сладкий, словно тропический лес заключили в стеклянные стены, пальмы над нами пробивались сквозь металлическую сетку крыши, как жирафы в кустарнике, а над головой порхали яркие длиннохвостые попугаи, для которых наполнили водой две огромные раковины моллюсков. Я слышала крики девушек, плескавшихся в реке неподалеку, приглушенный стук какого-то водного транспорта, пропыхтевшего мимо.
— Я был здесь всю жизнь, с детства, — гордо произнес сторож. — С тысяча девятьсот восьмого года, когда я впервые приехал сюда с дядей.
— Расскажите мне об этом месте — Стеклянном дворце, как его назвал тот юноша.
— Об этом месте? В этом месте мистер Флитвуд проводил все свои эксперименты.
— Кто здесь работал?
Он лукаво улыбнулся.
— Вы знаете.
Я решила ничего на это не отвечать.
— Сохранились ли какие-нибудь записи?
— Старые записи потеряны или все съедены белыми муравьями, уже давно. Или они у этой новой компании, которая тут появилась.
— ЮНИСЕНС?
— Ха. — Мягкое индийское выражение подтверждения, слово, похожее на короткий язвительный смешок. — У этой дурацкой шпемс-бремс-сенс компании, ха.
— У вас тут много посетителей?
— Никто сюда не ходит. Уже много лет. — Это, впрочем, кажется, не сильно расстраивало его, этого тепличного Рипа ван Винкля. — Но мы всегда держали все для вас наготове.
— Боюсь, вы приняли меня за…
— Он, впрочем, приходил. Тот, другой.
— Какой другой?
Я вдруг заволновалась. Джек?
Мой юный гид уже давно ушел, но старик понизил голос, будто нас могли услышать.
— Вы знаете. — Он загадочно и проницательно смотрел на меня. — Искал вас. Но только один раз, так сказал мой дядя. Так давно. — Он коснулся меня своими иссохшими, костлявыми пальцами, словно по моей руке скользнула веточка, с которой опали все листья. — Тот, кого вы любили.
Спятил, подумала я, прокладывая сквозь джунгли обратный путь к двери, беспокоясь, как бы этот старик, встретивший меня с такой радостью, не открыл мне больше, чем я хотела увидеть, не оказался большой коричневой змеей, исподтишка пожирающей попугаев.
Извилистая дорожка, тянувшаяся от теплицы, когда-то, наверно, проходила сквозь остатки бордюра из цветов, теперь поглощенного грабительскими набегами сорняков; они цеплялись за мою одежду, как безумные намеки того старика. Я надеялась найти рисунок того заброшенного сада с папиной фотографии, «сада Джека», но везде царили хаос и запустение. Я обрадовалась, когда наконец достигла неровного края поляны, на которой стоял дом Флитвудов, а потом увидела Ника, ожидавшего меня на скамье, опоясывавшей большое дерево у реки.
— Где тебя носило? — спросил он.
— Извини, я немного увлеклась исследованиями. Что такое, Ник? Ты как будто встревожен. Это из-за Джека?
Мои слова, казалось, застали его врасплох.
— Что ты имеешь в виду?
— Ты говорил, что собираешься позвонить ему еще раз отсюда.
— А, я думал, ты про… Нет, я не говорил с Джеком. Линия по-прежнему не работает.
— Ты думал, я про что?
Он потряс головой.
— Я тебе потом скажу.
В тот вечер за ужином Ник был раздражителен и обеспокоен, и то, что мы делили стол с группой моих соотечественников-американцев, явно не улучшило его настроение. Это были люди того сорта, рядом с которыми мне хотелось заговорить с сильным китайским или русским акцентом. Они без конца обсуждали ужасы Калькутты, нищету, попрошаек, грязь и что «кто-то должен че-то сделать». Кто? — чуть не спросила я. Может, дядя Сэм, который так хорошо постарался в Лос-Анджелесе и Детройте? После того как они ушли, я быстро сказала Нику:
— Слушай, надеюсь, ты не думаешь…
— Что? Что не думаю?
Слыша боль в его голосе, я хотела сказать ему, как сильно мне нравятся он и его город, нравятся за все то, в чем они не походили на меня и на то, к чему привыкла я. Именно отличия Индии так привлекали меня, эта способность Ника быть уверенным и чувственным в той мягкой манере, какую я встречала у немногих американцев и англичан. Что-то такое, что даже американцы не могут выложить при всем народе. Я испытывала к нему эту ужасную, безнадежную нежность, и лучшее, что я могла сделать, это спросить:
