— Харон, — перевела Марина, хотя Грант и сам мог прочитать. — Перевозчик в мир мертвых.
Грант открыл дверь и оказался в мире, полном музыки и сигаретного дыма. Густота дыма достигала убойной силы — плотное облако остановило его дыхание точно так же, как если бы его ударили под дых. Дым не плавал, не качался, а стоял плотным слоем в конусах света, льющегося из низко висевших ламп под абажурами с кисточками. Помимо резкой волны табака Грант ощутил сладковатую примесь запаха гашиша и, оглядевшись, заметил пузатые кальяны почти на каждом столе. За столами сидели люди, которые, похоже, представляли все слои греческого общества. Дамы в мехах и жемчугах или со слишком ярким макияжем и искусственными брильянтами; мужчины в парадных костюмах, комбинезонах, растрепанной форменной одежде, в рубашках с короткими рукавами и потертых жилетах — все тесно группировались вокруг своих наргиле, передавая свернутый кольцами шланг от одного рта к другому. Никто не стал разглядывать ни Гранта, ни Марину.
В передней части зала на низкой сцене оркестр из пяти человек горбился над инструментами — скрипач, лютнист, музыкант с барабаном, зажатым под мышкой, и еще один, с похожим на цимбалы инструментом, лежащим у него на коленях, словно лоток с сигаретами. Единственный человек, который, кажется, еще помнил, что они выступают перед публикой, был певец — смахивающий на бродягу, в черной рубашке с открытым воротом, — он смотрел на свой микрофон черными, глубоко запавшими глазами чахоточного больного. Грант не понимал слов, но песня в быстром ритме была невыносимо грустной.
У его локтя появился официант и повел их в дальнюю часть зала, где вдоль стены разместились круглые кабинки. Большинство из них были заполнены таким количеством людей, какое могло втиснуться на кожаные диванчики, но одна из самых последних почти пустовала.
В ней сидели всего два человека — один плотный, с шеей, торчавшей из воротничка рубашки, и лицом, которое торчало над шеей, а другой маленький и тощий, его седые волосы были безжалостно зачесаны назад, а усы тщательно подстрижены. Хотя по сравнению со своим спутником он казался совсем мелким, по лицу и поведению сразу можно было понять, кто тут кем командует. Жестом он пригласил Марину и Гранта сесть напротив него.
— Мистер Грант. — Он протянул через стол правую руку, левую он прятал от взглядов, держа ее на колене под столом. Его кожа была сухой и какой-то восковой. — Я Элиас Молхо.
— Элиас Молхо. Продавец антиквариата. — Пока Грант произносил это, на его языке уже сгустился дым. — Я думал, вы умерли.
Седой мужчина улыбнулся и развел руками:
— Так и есть… как видите.
— Я слышал, вас арестовали нацисты.
Рот Молхо досадливо дернулся:
— Можно и так сказать. А можно сказать, что мне было удобно, чтобы люди так думали. Столько людей исчезло, даже немцы не могли всех переписать и зарегистрировать. Я решил исчезнуть на какое-то время. — Он сунул руку в карман брюк и вытащил листок бумаги. Грант узнал свою записку, оставленную в лавке портного, — ту, где он написал свой адрес. — Оказывается, вы ищете меня, мистер Грант.
Грант не успел ответить — появился официант. Он поставил по стакану виски перед Мариной и Грантом и удалился, не выписав им счета.
— Из Америки, — пояснил Молхо. — Первые шаги в реализации программы Трумэна по оказанию помощи.
Грант попробовал виски. Ему пришлось выпить немало дешевого пойла на просторах от Кейптауна до Москвы, поэтому он легко мог узнать дорогой сорт.
— Вы сейчас этим занимаетесь? Операциями на черном рынке?
— А разве в Греции есть другой? Все наши рынки нынче черные. — Лицо Молхо сохраняло застывшее вежливое выражение, но взгляд стал жестким. Он кивнул в сторону сцены, где микрофон взяла грудастая женщина, затянутая в серебристое платье. — Вы помните, что такое рембетика, господин Грант? До войны это была диковина, музыка пьяниц и воров. Рембеты были членами меланхолического культа — они думали, что только их собратья могут понять истинное несчастье. Теперь это наша национальная музыка.
Он взболтнул напиток в стакане. Его крупный спутник ничего не сказал, но посмотрел на певицу и забарабанил пальцами по столу в такт музыке.
— Я ищу один предмет из раскопок. Минойскую табличку, — торопливо, чуть ли не спотыкаясь, начал Грант. Все события после телефонного звонка напоминали ему сон, и, как в настоящем сне, он боялся, что проснется раньше, чем сон кончится. — Перед самой войной английский археолог пришел к вам в магазин. Он купил глиняную табличку или половинку, с надписью на одной стороне и рисунком на другой. Вы помните?
Молхо достал сигарету из серебряного портсигара.
— Пока немцы не закрыли мой магазин, я много чего продал.
— Таких предметов не много. Она уникальна — или была уникальна, пока ее не разломили пополам.
Грант посмотрел в глаза Молхо. Грек кивнул:
— Мистер Грант, я деловой человек. Что бы я ни продавал — американское виски, русские сигареты, глиняные таблички, — я должен продавать по наиболее выгодной цене. Если людям что-то нужно, они за это дорого платят. Если мои клиенты хотят купить десять сигарет вместо двадцати, или пол-литра виски, или два куска камня вместо одного, я продам. Конечно, риск есть. Иногда вместо двойной прибыли я получаю двойные проблемы. — Молхо откинулся на спинку сиденья. — Должен вам сказать, мистер Грант, вы не первый человек, который задает мне вопросы о глиняной табличке. Вскоре после начала оккупации ко мне в магазин пришел немец. Доктор Клаус Бельциг. — Грек прищурился. — Я так понимаю, это имя вам знакомо?
— Никогда с ним не встречался. Но это вы ему сказали, что табличку купил Пембертон?
— У доктора Бельцига сложилось неверное мнение, будто табличка была продана целой. Я не стал его разубеждать — к чему? Он спросил меня, что с ней произошло, и я ответил, что продал ее британскому археологу с Крита. И даже показал ему копию чека.
— И Бельциг поехал на Крит. Но Пембертон к тому времени уже погиб.
— Доктору Бельцигу не повезло. И пожалуй, повезло мистеру Пембертону. Методы доктора Бельцига… всем известны.
Молхо поднял над столом левую руку. Марина испуганно ахнула. Белая накрахмаленная манжета была застегнута на золотую запонку, вот только руки там не было. Молхо немного поднял рукав, чтобы показать жуткий обрубок, округлую культю со шрамами, идущими по всей окружности. Даже Грант побледнел.
— Это Бельциг?
— Я ведь просто еврей. — Молхо мрачно усмехнулся. — Он сказал мне, что по сравнению с тем парнем, который эту табличку у него украл, я просто счастливчик. Он отрезал мне одну руку — и я сказал ему одно имя. Я знал, что Пембертон англичанин. Я не знал, что он погиб, но надеялся, что он успел вовремя уехать из Греции. Бельциг никогда не узнает, что я продал лишь половину таблички, потому что никогда ее не найдет.
— О господи.
Молхо опустил рукав.
— Может быть, Бельциг мне даже и помог. Потому что о судьбе евреев ходили самые разные слухи. У кого-то дядя жил в Германии, или у двоюродного брата была подружка в Варшаве. Но никто в эти слухи не верил, да и как можно в такое поверить? Бельциг показал мне, что могут сделать фашисты. И я исчез.
Певица закончила петь, и в зале раздались аплодисменты. А она сошла со сцены и села в одной из кабинок, жадно припав к предложенной трубке кальяна. Вместо нее вышел тощий мужчина пижонского вида. Черные волосы были прилизаны, а тоненькие усики делали его похожим на нациста. Грант подумал — может быть, это пародия?
Певец в неловкой позе стоял перед оркестром. Музыкант, игравший на бузуки, начал свою партию — его пальцы запорхали по ладам.
Грант наклонился над столом:
— А вторая часть таблички? Что с ней случилось?
Молхо встретил его взгляд:
— Для вас эта информация очень важна? Вы отнимете у меня другую руку?
В зале раздалось мощное завывание, перекрывшее разговоры и смех. Певец на сцене схватился за стойку микрофона, словно утопающий. Его тело извивалось вокруг нее, и невозможно было поверить, что этот худой человек способен издавать такой звук. Его рулада дрогнула и поднялась на октаву.
Грант сохранил прежнее выражение лица.
— Я просто спрашиваю. Но есть и другие люди, которые ее ищут. Такие, как Бельциг. Если они вас найдут…
Молхо допил свое виски:
— Мистер Грант, вы что, пытаетесь меня запугать?
— Я честно вас предупреждаю.
— Я вам верю. Но поймите меня — я деловой человек. Если человек ко мне приходит и предлагает что-нибудь продать — например, глиняную табличку, — скажем, за сотню драхм, я спрашиваю себя: а не заплатит ли он две? Или, может быть, есть еще кто-то, кто готов выложить три. А вы? Я не спрашиваю — зачем она вам, я слишком хорошо для этого воспитан. Но мне кажется, что вы не археолог, как мистер Пембертон, и не коллекционер. Вы искатель сокровищ? Я уже от многих слышал, что вы здесь с двумя англичанами и американцем — ну и конечно, с вашей очаровательной спутницей. Интересно, на кого вы работаете?
