Он лег на пол, поднял ноги над головой и стал медленно опускать их, сделав три остановки, прежде чем его пятки почти коснулись дощатого пола. Он повторил упражнение двадцать пять раз. В последний раз он не стал опускать пятки на пол и остался лежать неподвижно, вытянув руки вдоль туловища. Он знал, что через три минуты почувствует неудобство, а еще через две появится боль. Через шесть минут боль станет сильной.
Теперь он делал это упражнение не ради развития мускулатуры. Речь шла о том, чтобы научиться преодолевать боль.
О’Коннел закрыл глаза и старался не думать о жгучей боли в желудке, вызвав вместо этого в воображении образ Эшли. Он мысленно воспроизводил каждую деталь, терпеливо выписывая, подобно художнику, все изгибы, все едва заметные впадины. Начав с пальцев ног, с натянутой дуги ахиллова сухожилия, он поднялся к мышцам голени, к колену и бедру.
Сжав зубы, он улыбнулся. Обычно ему удавалось сохранять это положение до тех пор, пока он не добирался до ее длинной гибкой шеи, надолго задержавшись по пути в ее промежности и на груди. Затем приходилось опустить пятки на пол. Но постепенно он становился сильнее и верил, что когда-нибудь закончит ее воображаемый портрет, дорисовав лицо и волосы. Он предвкушал этот момент.
С силой выдохнув, О’Коннел расслабился, пятки стукнули об пол. Несколько секунд он лежал, чувствуя, как ручейки пота стекают с его груди.
«Она позвонит, — подумал он. — Сегодня же. Ну, может быть, завтра». Это неизбежно. Он привел в действие силы, которые заманят ее в его сети. Она, конечно, расстроится, будет злиться, возмущаться и выдвигать требования. Это нисколько не волновало его. И главное, на этот раз она будет беситься в одиночестве и станет еще более уязвимой.
Он глубоко вздохнул. На миг у него появилось ощущение, будто Эшли лежит рядом с ним, теплая и мягкая. Закрыв глаза, он наслаждался этим ощущением. Когда оно растаяло, он улыбнулся.
Майкл О’Коннел лежал на полу, бессмысленно глядя на беленый потолок и свисавшую с него на шнуре стоваттную лампочку без абажура. Он однажды читал, что монахи какого-то давно забытого ордена одиннадцатого-двенадцатого веков могли сохранять эту позу часами в полной тишине, не обращая внимания на жару, холод, голод, жажду и боль. У них были галлюцинации и видения, душой они соединялись с бессмертными небесами, с бессмертным словом Господним. Он хорошо понимал это состояние мистического экстаза.
Что действительно беспокоило Салли, так это банковский счет в офшорной зоне, на который было переведено частями около пятидесяти тысяч долларов.
Она позвонила в банк на острове Большой Багама, но там отказались ей помочь. Для этого, сказали ей, им нужна санкция руководства их банка, а ее было трудно получить даже представителям федеральной Комиссии по ценным бумагам и биржевой деятельности и контролерам налогового управления, не говоря уже о рядовом адвокате, действующем в одиночку, без каких-либо распоряжений или угроз со стороны госдепартамента.
Салли никак не могла понять, почему человек, сумевший взломать аккаунт ее клиентки, украл только пятую часть всей суммы. Другие транзакции, представлявшие собой калейдоскоп переводов из одного банка в другой, нетрудно было проследить, а деньги, насколько она понимала, можно было вернуть. Ей удалось заморозить счета, выписанные в нескольких учреждениях на разные, явно поддельные имена. «Почему, — недоумевала она, — все эти деньги не перевели чохом в офшорную зону, откуда их было бы практически невозможно достать?» Бо́льшая их часть была, собственно говоря, не украдена, а просто разбросана по стране и ждала, когда Салли ценой неимоверных усилий соберет их воедино. Ей не давал покоя тот факт, что она даже не могла толком определить, жертвой какого преступления стала. Единственное, что ей было ясно: ее профессиональной репутации нанесен чувствительный удар, от которого она, скорее всего, полностью никогда не оправится.
Совершенно непонятно было также, кто нанес этот удар.
Прежде всего ее подозрение пало, естественно, на противную сторону в бракоразводном процессе. Но чего ради ее противники стали бы затевать такую волокиту? Это существенно осложняло и затягивало весь процесс, требовало дополнительного разбирательства в суде с неизбежными сопутствующими затратами. Конечно, при разводе люди часто поступают неразумно, но не настолько же! Кроме того, злопыхатели, желающие навредить, обычно ведут себя более крикливо, мелочно и гадко. А тут все было проделано тихо и скромно, и это ставило Салли в тупик.
Тогда она стала подозревать, что это кто-либо из ее противников по другим делам. Кто-то, над кем она взяла верх раньше — скажем, год назад или даже больше. Однако то, что человек вынашивал планы мести так долго, казалось совсем уж диким. Прямо происки сицилийской мафии из «Крестного отца».
Салли пораньше покинула контору и зашла в находившийся в центре города ресторан с псевдоирландским названием, где был тихий полутемный бар. Там она и устроилась, потягивая виски с водой под аккомпанемент группы «Грейтфул дэд», исполнявшей песню «Друг дьявола».
«Кто же так меня ненавидит?» — гадала она.
Но кто бы это ни был, следовало сообщить об этом Хоуп, хотя Салли очень боялась этого разговора. При создавшейся в их отношениях напряженности только этой новой неприятности им и не хватало. Салли сделала большой глоток горьковатого напитка. «Кто-то ненавидит меня, а я трушу, — подумала она. — Друг дьявола и мой друг». Посмотрев на виски, она решила, что всего имеющегося в мире алкоголя не хватит, чтобы поднять ее настроение, отставила стакан и, собрав остатки воли в кулак, отправилась домой.
Скотт закончил письмо к профессору Бэррису и внимательно перечитал его. В письме он называл происшедшее «мистификацией», стремясь представить это как хитроумную студенческую шутку.
Только шутка в данном случае была совсем не забавной.
Единственным положительным моментом в составленном со всей возможной осторожностью послании Скотта была его рекомендация присмотреться к работам Луиса Смита. Скотт надеялся, что Бэррис сможет оказать содействие молодому человеку в его научной карьере.
Подписав письмо, он отправил его. После этого вернулся домой и, усевшись в старое потрепанное кресло с подголовником, задумался о том, что обрушилось на его голову. Он сомневался, что одного его письма, каким бы убедительным оно ни было, хватит, чтобы снять с него все подозрения. А в конце недели к нему еще должен был нагрянуть этот любопытствующий газетный репортер. Скотт подумал, что в ближайшем будущем ему придется защищать свое доброе имя. То, что обвинение было неправдоподобным, неосновательным, не имело почти никакого значения. Кто-то где-то все равно поверит всему этому.
Это выводило Скотта из себя; он сидел, сжимая кулаки, а в голове его отдавался болью вопрос: «Кто это сделал?» Если бы он знал, что Салли и Хоуп в это время бьются над тем же самым вопросом, ответ был бы очевиден. Но обстоятельства складывались так неудачно, что каждый из них мучился в одиночку.
Закончив работу, Эшли собирала свои вещи, чтобы идти домой, но тут заметила, что в нескольких футах от нее маячит фигура заместителя директора музея.
— Эшли, — произнес он напыщенно, отводя взгляд, — мне надо с вами поговорить.
Она отложила сумку и послушно последовала за ним в его кабинет. Опустевший музей, по которому разносилось гулкое эхо их шагов, вдруг напомнил ей склеп. Тени накрыли развешенные полотна, коверкая изображение, искажая краски.
Заместитель директора сел за свой стол и указал Эшли на стул. Сделав паузу, он поправил галстук, вздохнул и посмотрел ей в лицо. Время от времени он нервно потирал руки.
— Эшли, к нам поступили жалобы на вас.
— Жалобы? Какого рода?
Вместо ответа, он спросил:
— У вас были в последнее время какие-нибудь неприятности?
Разумеется, неприятности у нее были, но Эшли не хотела посвящать начальника во все детали своей личной жизни без особой необходимости. Она считала его пронырливым, неискренним человеком. Он жил в Сомервиле с женой и двумя маленькими детьми, и это не мешало ему увиваться за каждой новенькой молодой сотрудницей.
— Да нет, все как обычно. А почему вы спрашиваете?
— Значит, — произнес он медленно, — все в вашей жизни нормально? Ничего нового?
— Я не вполне понимаю вас.
— Ваши взгляды, ваше мировоззрение не претерпели в последнее время каких-либо радикальных изменений?
— Мои взгляды — это мои взгляды, — ответила она. — Какие были, такие и остались.
Он опять сделал паузу.
— Я боялся такого ответа. Я не очень хорошо знаю вас, Эшли, так что, наверное, ничто не должно меня удивлять. Но я вынужден заявить… — Он замолчал. — Нет, я скажу по-другому. Вы знаете, что все мы в музее стараемся относиться терпимо ко взглядам и мнениям других людей, как и к их образу жизни. Мы не хотим выступать в роли судей. Но все же есть границы, которые никто не может переступать, вы согласны?
