– А что потом? – осторожно спросила она.
– Попробую припомнить, ведь я еще никому об этом не рассказывал. Я, в некотором роде, даже себе ни разу толком об этом не рассказывал. В памяти сохранились только отдельные, разрозненные образы.
– И что же ты собрался делать, когда Карина направилась к двери?
Бернхард высвободил руку и сел, сжавшись в комок под рубашкой, словно черепаха под своим панцирем.
– Я знал только одно – что она не должна переступить порог дома. Все, что угодно, только не это. Должно быть, я принес из кухни нож, но я этого не помню. Наверное, я что-то сказал, что заставило ее остановиться и подождать меня, в то время как я ходил за ножом. А потом меня охватило это чувство, когда я вышел из себя, причем в буквальном смысле этого слова. Я даже не осознавал, что держу в руке нож. А может, это было лишь непростительным оправданием. У меня возникло ощущение, будто нож стал продолжением моих чувств. Словно боль из моего сердца через руку напрямую передалась ему и словно через него, и никак иначе, я мог выразить свои эмоции. Ужасное смертоносное средство для выражения ужасного испепеляющего чувства.
Полагаю, я думал о том, чтобы сотворить и с собою то же самое. Мы оба должны были умереть. А может, это лишь непростительное оправдание. Единственное, что я действительно помню, так это мое твердое убеждение в том, что она не должна была переступить порог дома. (А случись нечто подобное, то никакая катастрофа в мире не показалась бы мне столь же ужасной, как эта…) Когда я понял, что натворил, позвонил Хелене…
– Разве не лучше было бы позвонить в скорую помощь или в полицию? – возразила Ивонн. – Ты был уверен в том, что Карина мертва?
– Не совсем. Но Хелена, как медсестра, могла бы определить это.
– Но ведь скорая помощь приехала бы значительно быстрее! Да были же и другие возможности.
– Но я был практически уверен в том, что она мертва. И… да я, собственно, не очень-то задумывался над этим. Как-то так случилось, что первой в моей пустой голове возникла мысль именно о Хелене. Я позвонил ей и рассказал о том, что натворил. Она сразу все поняла, она ведь все схватывает на лету. Она кратко объяснила мне, что нужно делать: «Оставайся на месте и ничего не предпринимай. Сядь на стул и дождись меня».
Я исполнил все в точности так, как она велела. Должно быть, она мчалась как одержимая, либо у меня напрочь отключилось восприятие времени, поскольку возникло ощущение, что она появилась сразу после того, как я обо всем ей рассказал. Сначала она осмотрела Карину и подтвердила, что та мертва. «Не переживай, я обо всем позабочусь сама».
И так оно все и было. Она помогла мне снять с себя окровавленную одежду и помыться. Это очень напомнило мне ситуацию, когда сразу после попытки самоубийства я оказался в больнице и ей пришлось обмывать меня. Тогда она заботливо помыла меня мочалкой. Господи, как же я тогда влюбился в нее. Это было сделано с такой любовью, что никогда прежде я не испытывал ничего подобного в своей жизни.
Бернхард выпрямился, и рубашка соскользнула с его спины, но он, казалось, даже не заметил этого. Его голос звучал мягко и загадочно, словно проистекал из загадочного и таинственного мира.
– Я протянул ей руки, поворачиваясь то туда, то сюда, а она мыла меня. Основательно, со всех сторон. Кровь проникла в самые необычные места, в уши, под мышки, словно я принял кровавый душ. При этом все это время она успокаивала меня и говорила, что позаботится обо всем. И я целиком и полностью доверился ей.
Хелена привезла с собой пакет с чистой одеждой для меня: выглаженную рубашку, пару приличных брюк, кальсоны и носки, даже новые туфли. Я был в таком ступоре, что ей пришлось помочь мне одеться.
Потом она сказала, что мне нужно поехать домой, принять горячую ванну и лечь спать. Если приедет полиция, я должен сказать, что жена отправилась за покупками около девяти часов утра.
Я, как послушный ребенок, делал в точности все, что она говорила. Я отправился домой, принял ванну, лег в постель и странным образом уснул. И это средь бела дня и несмотря на весь тот ужас, что я пережил. Мой мозг был опустошен. И я уснул, испытывая лишь чувство смертельной усталости.
Я проснулся оттого, что в мою дверь позвонили двое полицейских. Морально я был уже готов к тому, что на меня наденут наручники и заберут в полицию. Но вместо этого они сказали мне, что в нашем летнем домике произошло преступление и моя жена арестована. Большего они сказать мне не могут, и дополнительную информацию я получу позднее.
– А что ты? Ты не сказал им, что они арестовали не того человека?
Бернхард снова сжался в комок и, потирая подбородок, казалось, серьезно задумался над вопросом Ивонн.
– Я был в шоке, – выговорил он наконец. – Да, должно быть, все так и было. Я почти ничего не сказал им. Они стали задавать мне другие вопросы. К примеру, сказала ли Хелена о том, куда намеревалась поехать утром. Я ответил только то, что жена мне строго-настрого наказала, а именно что она собиралась поехать по магазинам. Это была моя единственная ложь.
Они спросили, была ли у меня любовная связь с Кариной, и я ответил, что да. Потом они спросили, когда я в последний раз посещал наш летний домик, и я ответил, что вчера, что было чистой правдой, отвез туда кое – какие инструменты, хотя я приезжал туда главным образом за тем, чтобы включить отопление: к нашему приезду с Кариной там должно было быть уже тепло.
Бернхард покачал головой и, тяжело вздохнув, продолжил:
– Возможно, это звучит несколько странно, но в течение всего времени, прошедшего с ее ареста и до суда, я думал, что Хелена сумеет каким-то образом выпутаться из этой истории и что она наверняка что-нибудь придумает, чтобы снять обвинения с нас обоих. Я даже и представить себе не мог, что она получит такое суровое наказание.
Во время ее предварительного заключения у нас не было возможности поговорить, и, только когда Хелена оказалась в тюрьме, я узнал, что она сделала. Она уничтожила все следы, которые хоть как-то могли подтвердить мою вину. Она ходила к чужим мусорным бакам, находившимся довольно далеко от домика, чтобы выбросить пакет с моими туфлями, брюками и ее блузкой. Мою окровавленную рубашку она надела на себя. Хелена часто носила мои вещи, когда мы выезжали на природу. Потом она позвонила в полицию и стала дожидаться их приезда с ножом в руках.
– И все поверили в то, что она виновна? – удивленно спросила Ивонн.
– Да. Ее выступление прозвучало весьма убедительно.
– Неужели не оказалось ни одного свидетеля, кто бы мог видеть тебя в домике?
– Никого. Это был март, и поселок пустовал.
– В полицейском рапорте написано об обнаруженных свежих следах «вольво».
– Ну и что? Я приезжал в домик накануне вечером и привозил туда свои инструменты. Но в этом нет ничего удивительного. Никто меня об этом даже и не спросил.
– А потом, уже после того, как твою жену приговорили к десяти годам, ты не думал о том, что пришло время устранить это недоразумение?
Бернхард замолчал; казалось, что он крепко задумался. Потом он произнес:
– У нас был особенный брак. Думаю, что посторонним этого не понять. Продолжительный тюремный срок мне бы ни за что не пережить, и Хелене это было прекрасно известно. Она очень хорошо меня знает. И потом она сама выбрала этот способ проявления своей любви. Она уже во второй раз спасает мне жизнь. Сначала в больнице, когда я совсем пал духом и уже подумывал еще об одной попытке самоубийства. И вот теперь здесь. Окажись я в тюрьме, непременно наложил бы на себя руки. И она знала об этом.
– Не думаю, чтобы ты покончил с собой, – спокойно заметила Ивонн. – Ты слишком труслив для этого.
– Только не в этом случае. Я без страха спрыгнул с моста и непременно повторил бы это снова.
– Бернхард, прошло много лет с тех пор, как ты прыгал с моста. Ты был молодым и незрелым. Не думаю, чтобы ты решился на нечто подобное, зная, сколько боли придется перенести и чем придется рисковать. Кроме того, ты был сильно пьян. И едва ли ты снова отважился бы на это.
Мужчина пожал плечами:
– Наверное, ты права. Я каждый день думаю о том, чтобы положить конец всему, но до сих пор так ничего и не сделал. Пожалуй, я стал очень ленивым. Нора, знаешь, до случившегося в нашем летнем домике я всегда полагал, что самое худшее из всех существующих чувств – это скорбь. Скорбь от потери близкого или оттого, что сам оказался брошенным. Только одному Богу известно, сколько я перенес страданий. Но скорбь ничто по сравнению с чувством вины. Вина! – Это слово прозвучало так хлестко, как удар кнутом по его обнаженной груди. – Это самое ужасное, что только может быть.
Ивонн, глядя на его перекошенное от боли лицо, тихо произнесла:
– Ты не прав, Бернхард. Есть еще нечто такое, что хуже даже, чем чувство вины: это отсутствие этого чувства. Тот, кто не признает свою вину, уже не человек. Это монстр. Однажды ты спросил меня о том, а существует ли прощение. Ты еще помнишь? И я тебе сказала, что, по-моему, оно существует. Если есть вина, то должно быть и прощение. Я считаю, что все дело именно в чувстве вины. Осознав и раскаявшись, ты получаешь и прощение.
