Роман
Благословляю тебя,
Повелитель богов,
За несчастье,
Что стряслось надо мною,
Безгрешным ребенком…
Египет.
Надгробная стела эпохи Птолемеев
Встречи на Марата
Писатель Гулый на первый взгляд казался обыкновенным забулдыгой: вечно всклокоченный, в кримпленовых брюках и женской кофте, со следами несвежести на лице. Он напоминал плохо скроенную вещь, которая после первой же стирки безнадежно перекосилась. В дальнейшем вещица полиняла и в некоторых местах даже треснула по швам.
Когда-то Гулый работал фельдшером, теперь же, получив инвалидность по болезни, проводил свободное время за печатной машинкой, сочиняя роман страниц этак на двести. Он разживался бумажными неликвидами на фабрике, добросовестно исписывал их и вечерами выносил на помойку корзины отвергнутых мыслей.
Старенькая “Башкирия” нервно постукивала под прокуренными пальцами сочинителя, безумно раздражая других обитателей коммуналки, включая крыс и котенка. Но писательство – занятие неподсудное, а потому остановить Гулого не могли, и он, одержимый десятком яростных муз, стучал днем и ночью.
В остальном он был идеальным соседом – не стирал, почти не мылся и не готовил разносолы на общей плите. И лишь изредка кипятил воду. В задумчивости он ставил полупустой чайник на огонь и вспоминал о нем только тогда, когда герои романа попадали в экстремальные ситуации.
Соседи, по обыкновению, злорадно смотрели, как выкипает и плавится чайник писателя, но не выключали его из принципиальных соображений. Когда же вонь в кухне перерастала все мыслимые границы, они громко стучали в дверь сочинителя:
– Эй ты, иди пить чай, Достоевский!
Гулый беспомощно хватался за раскаленную ручку, обжигался, болезненно морщился и после просил стакан кипяточка. Соседи плевались, но давали. Они еще долго злились на него, он забывал о них тут же.
Друзья и родственники писателя не навещали, но для него это было несущественно, поскольку к первым он приходил сам, а во вторых едва ли нуждался, справедливо считая одиночество неизбежным союзником в своем ремесле.
Петербург как нельзя лучше подходил на роль запутанного лабиринта, по которому Гулый блуждал в поисках вдохновения. Иногда, замерев несуразной фигурой на берегу канала, он выхватывал клочки бумаги и торопливо писал на них привидевшееся. Он слонялся по небольшим улицам и переулочкам, проездам и скверикам, садикам и дворикам, и не было места в городе, где вы не могли бы на него случайно натолкнуться. И хотя большие проспекты он не жаловал, но и их по-хозяйски обходил в ночное время, когда исчезала накипь суеты.
Наверное, у каждого города есть свои призраки, и Гулый, несомненно, был одним из таковых.
Квартира № 14
Тусклые утренние сумерки липли к телу, как болезнь. После пробуждения взгляд Нила погрузился в сырую мякоть петербургского неба. Как он жаждал увидеть хоть одно солнечное пятно – рыжее, теплое! Дотронуться до него рукой. Он страстно желал света и призывал его, как дикарь, – бессвязно и горячо.
Солнце… сладкое для северянина, как мед. Какой короткой бывает его ласка в Петербурге, где бесцветная зима среди осклизлых от сырости деревьев и домов кажется бесконечной. Вопреки природе зодчие сотворили красоту Северной столицы, но как холодна она под взглядами не знающего солнца неба, как веет от нее гробницей!
Нил мучился этим городом, своей любовью к нему и ненавистью, своей усталостью от него и порождаемой им силой. Властители навязывали мегаполису свои имена, завешивая ими лица домов и храмов, но даже могущественнейшие из смертных не могли нарушить таинственной непостижимости его чрева, в котором переваривались судьбы и эпохи, и время неизменно возвращалось в реку, из вод которой рождалась жизнь на ее берегах…
Нил потянулся и неохотно откинул одеяло. Лето кончилось, на кафедре идут занятия… Он накинул свитер и, встряхнув брюки, снова наткнулся на листок бумаги, который читал ночью. И возможно, вспоминал во сне. “Пролог Z”.
“…Что знаем мы о тех временах, когда на черной земле одной из многих планет впервые приживались великие символы – свет и тьма, зло и добро, ненависть и любовь, и что помним мы о тех временах, когда этих полюсов не было? И сохранили ли человеки за долгие века изначальное представление о том, что им открылось? Ведь, взывая о хлебе насущном, мы давно не чувствуем за высохшими словами животворного небесного адресата. Проводники разросшихся мировых религий от доступных и ясных начал увели нас в каменоломни нагромождаемых страхов и иллюзорных тропок, помогающих их преодолевать. И лишь во времена больших перемен, когда рушатся казавшиеся незыблемыми скрепы и устои, нам дается недолгая возможность хотя бы отчасти увидеть вещи в первозданном океане их смыслов. И тогда в нашу жизнь полноправно вторгаются вечно юный Золотой шар Солнца и таинственный Черный шар Первобытной Утробы, и мы каждую неделю проживаем заново семь дней творения, семь дней божественной, отцовской и материнской Любви…”
Нил решил придержать рукописный текст, оставленный кем-то в кухне на подоконнике. Вот так выйдешь покурить – и наталкиваешься на чью-то шизофрению… Неужели Гулый сподобился на такое? Или это студенты вчера обронили? У них бывают в гостях весьма странные личности, с которыми воюет Вертепный… Впрочем, пора на работу. Преподаватель схватил сумку и через несколько минут был уже на троллейбусной остановке.
В коммунальной квартире № 14 дома № *** на Староневском проспекте коренной петербуржец Нил жил, согласно прописке, десять лет. Соседи менялись, умирали, садились время от времени в тюрьму, а он все так же занимал одиннадцатиметровую комнатенку, где любая мебель норовила завалиться на хозяина, потому что косяки и пол были перекошены под углом в несколько градусов. В результате длительного отбора остались раскладушка и шкаф, прибитый к стене гвоздями. Коврик прикрывал непристойную дыру в паркете, уходящую тоннелем в старые перекрытия. Для непрошеных гостей приходилось расставлять крысоловки. Площадь по документам числилась аварийной, но многие ленинградцы проживали в таких комнатах всю жизнь и не становились от этого не пригодными ни для работы, ни для любви…
В девяностом году перестройка уже вовсю шагала по стране и, возможно, коснулась умов, но никак не быта жильцов достойной квартиры.
Ее окна по левой стороне выходили во двор-колодец, сильно пахнущий мочой и еще чем-то, не поддающимся описанию. Дело в том, что любой измученный поисками туалета гражданин мог легко свернуть в укромную подворотню и оставить в ней то, что его организм уже посчитал излишним.
Парадный фасад дома сильно облупился, и с когда-то прекрасного балкона отваливались солидные куски лепнины. Как ни странно, это не отпугивало посетителей кондитерской и кафе, расположенных в нижнем этаже здания.
Единственное дерево у крыльца давно усохло. В упомянутый год широченный голый ствол, переживший несколько революций и блокаду, пришелся как нельзя кстати: именно его облюбовали для воззваний демократы всех мастей. И теперь патриарх двора шелестел на ветру бумажными листами, воскрешенный трудами политиков к новой жизни.
Среди них выделялся пожелтевший плакат “Объявляем 90-й год годом счастливого падения лошади коммунизма” с изображением тощего коняги, задравшего к небесам копыта. Рядом пестрело самодельно переписанное воззвание, уверенно объявлявшее: “Система рухнула. Совдепия уже не та! Призрак коммунизма в Европе пойман, и выпускать его из клетки никто не собирается. Слава Богу, смена режима в Москве происходит без боев на Красной площади и без баррикад на Красной Пресне!..”
Сама же интересующая нас квартира как две капли воды походила на сотни других коммуналок Смольнинского района: девять комнат, кухня, ванная, туалет и два входа – черный и парадный, ведущие с одинаково зловонных лестниц. Затемненно-длинный коридор, заполненный тумбочками и вешалками, замыкал на себя все комнаты и являл собой некое подобие коммунального Бродвея. Из достопримечательностей выделялись старинная печь с изразцами в коридоре и мраморная плита на кухне, служившая подставкой под горячее. Принесли ее с кладбища, но кто и когда, давно забылось, и даже надписи истерлись под чайниками и сковородками.
Так сложилось, что за порядком и нравами жильцов в квартире надзирала семейная пара Вертепных. Заслуженные бойцы коммунального фронта, Сергей Семенович (за глаза называемый просто “СС”) и Муза Сильвестровна, упорно отказывались от положенной им по очереди жилплощади в новостройках, считая общественную жизнь своим призванием. Основным занятием супругов на протяжении многих лет было составление жалоб участковому Плетенкину, который состарился на боевом посту за изучением подобных бумаг.
