— Дурацкий вопрос.
— Почему?
— Ну кто сейчас «не может убить»? Сейчас все всех убивают, легко и просто. Ты же наверняка кого-то убивал?
— Приходилось.
— Вот все так и думают — приходится, мол. Одного, другого, третьего. Или ты, или тебя. Ну? Ведь так же, скажи?
— А ты тоже убивала?
— А я — нет.
— Значит, можно и не убивать?
— Можно. Но никто не знает как. Есть человек — есть проблема, нет человека — нет проблемы.
— Ладно, идем. Ты уверена, что твой дядя не запаникует?
— Спокойно, что я, дядю не знаю, что ли?
Дяди дома не было. Дома вообще царила подозрительная тишина — и в коридоре, и на кухне, и у соседей.
Рука Богдана потянулась к талисману, но в это время страшный удар обрушился ему на голову.
Белка обманул мадам Прянишникову, сказав, будто ему так и не удалось выследить поручика. Он никогда и не пытался его пасти, по крайней мере — всерьез. Пару раз он пускал за ним хвост, но только ради того, чтобы поручик его заметил и выказал свое недовольство. После этого выпасать поручика перестали, чтобы он расслабился.
Как только их пути с поручиком разошлись, он решил подстраховаться и устроил за бывшим своим подельником слежку, чтобы знать, где его искать, если вдруг поручику придет в голову глупость развязать язык.
Этим утром, когда события вдруг посыпались одно за другим, один из наводчиков Белки, Витька Шустрый, стоял на площади Лассаля и ждал, когда закончится дежурство поручика. Он обратил внимание на беспокойных легавых, заметил трупы, которые выносили и закидывали в грузовик, и все это было настолько интересно, что он едва не пропустил выход мента из здания.
Шел поручик сначала очень медленно и неуверенно, будто только что проснулся. Шустрый знал, что это может быть уловкой, и потому решил дождаться, пока между ними образуется приличный зазор, чтобы не бросаться в глаза. И оказался прав. Свернув на Ракова, поручик проверился и далее очень бодро пошел в сторону Московского вокзала, где он снимал комнату.
Держась буквально на пределе видимости, Витька следовал за поручиком и про себя молился, чтобы мент шел домой. Хотелось спать и жрать, но, не доведя клиента до какого-то адреса, бросать слежку было нельзя.
Как назло, домой поручик не пошел, а ломанулся по Лиговской в сторону Обводного. Шустрый шел по другой стороне улицы, то отставая, то приближаясь, и проклинал продажного мента самыми страшными проклятиями.
С Лиговской они свернули на Расстанную, и тут поручик закричал:
— Леннарт Себастьянович! Леннарт Себастьянович! — и бросился кого-то догонять.
Приглядевшись, Витька увидел, что поручик обнимает за плечо какого-то старика с тележкой, загруженной всяким хламом. Старьевщик слушал поручика, кивал, а потом пошел с ним, оставив тележку на тротуаре. Витька в нерешительности замер и стоял, пока мужчины не скрылись за углом. Тогда он прибавил ходу и побежал.
Поручик выскочил из-за угла, как чертик из табакерки. Шустрый влетел ему лицом в грудь.
— Глаза разуй, придурок, — обругал поручик Витьку и пошел прочь.
Витька застыл, ни жив, ни мертв, и, чтобы не вызывать подозрений, все же свернул. И сразу наткнулся на тело старьевщика. Старик сидел, опершись спиной о стену, глаза его закатились, рот был открыт.
— Эй, дядя, — Шустрый слегка толкнул старьевщика. Бездыханное тело завалилось набок. Витька сначала отпрянул в ужасе, а потом припустил в шалман, только пятки засверкали.
— Убил старьевщика? — удивился Белка. — Зачем?
Он пришел в шалман буквально перед Шустрым и теперь внимательно слушал. Видимо, утро у Белки тоже выдалось то еще — лицо разбито, глаза красные. Но держался он бодро, если не сказать — зло. Ему явно хотелось какого-то действия.
— Не знаю, — ответил Шустрый.
— Эй, кто-нибудь знает, кто такой Леннарт Себастьянович? — крикнул Белка.
Знала Люська Впритык. Она щипала на рынках и в трамваях, а также в пунктах по приему стеклотары, там она часто встречала Эбермана.
— И чего в нем такого?
— Не знаю, дед и дед.
Тут фамилию Эберман вспомнил хозяин шалмана, Мойша-Молдаван.
— Мошенник был экстра-класса, — сказал он. — Закатывал благотворительные балы, забирал кассу и поминай как звали.
— А чего так опустился?
— Так это вам понт нужен, а старые мастера скромно живут, потому их и не ловят.
Что-то близкое к пониманию забрезжило у Белки в голове.
— К нему, быстро!
Дальше работали по многажды отработанной схеме: стук в дверь, предъявление бумажек, вызов понятых — и основательный шмон в комнате. Жил мерзавец Эберман и впрямь скромно — ни цацек, ни мехов, ни тряпок, только какой-то ключик за иконой.
— Есть ключ — значит, где-то замок. Ищите! — сказал Белка.
Тайник нашел Сергун, наугад сунувшийся в камин. Ключ идеально подошел к замку, но — внутри оказалось пусто. Белка выругался.
— Так вон, Евка идет, племянница его, — кивнула в окно соседка, вызвавшаяся в понятые. — С нее и спрашивайте. С хахалем идет. Не успели Скальберга схоронить, а она уже с другим.
До Белки дошло. Тритон этот хранился у Эбермана, Скальберг, сука легавая, водил шашни с его племянницей и прикрывал старьевщика. Поручик как-то об этом узнал, сразу срубил с хвоста Белку и хотел забрать цацку в одно рыло. Забрал или нет? Сейчас выясним.
Всех соседей загнали в комнату соседки и велели сидеть тихо и не дышать. Сергун с Мерином спрятались в тамбуре и ждали, пока племянница с хахалем войдут.
Как только парочка вошла в квартиру, Сергун ударил хахаля по затылку рукояткой нагана. Девушка взвизгнула, ей тут же заткнул рот Мерин. Тут же к ним вышел Белка.
— Так, кто здесь у нас? — спросил бандит. — Ты племянница Эбермана?
— А вы кто?
— А мы — это Иван Тихонович Белов, по прозванью Белка. Не слыхала? Где цацка, говори!
— Какая цацка?
— Тритон! Вспомнила?
— У дяди.
Белка ударил девицу по лицу. Несильно, так, чтобы почувствовала, кто здесь главный.
— Поручик его прикнокал, поняла?! Зажмурился твой дядя! И ничего при нем не оказалось! И вы щас с хахалем зажмуритесь, если я не узнаю, где тритон. Мерин, обшмонай ее.
— Не надо! — испугалась девица. — Он у меня.
— Давай сюда!
Девица порылась в вязаной сумочке через плечо и вытащила оттуда черный фланелевый кошелек. Белка вытряхнул содержимое себе на руку.
Цацка оказалась холоднющей, будто со льда, но при этом приятной на ощупь — будто жучок в кулаке щекотала кожу.
— Вот те нате хрен в томате, — удивился Белка. — Ну и хрень. И почему она такая дорогая?
— Не знаю, — пискнула девица.
— А кто знает?
— Он, — и девица ткнула пальцем в хахаля.
— А он кто?
— Покупатель. Сказал, что миллион может дать.
— Такой сопеля? Сергун, подними его.
Сергун нагнулся, ухватил парня за шкирку и поднял. Белка несколько раз шлепнул покупателя по щекам.
— Эй, просыпайся, приехали.
Парень открыл глаза, с трудом сфокусировал зрение на Белке — и снова закрыл.
— Эй-эй, не спать! — Белка снова похлопал хахаля по лицу. — Меня сегодня неласково разбудили, и я сам никому спать не дам. Говори — сколько стоит тритон?
Парня здорово штормило. Белка с упреком посмотрел на Сергуна — переусердствовал. Лицо у хахаля вдруг сделалось несчастным, он дернулся, и Белка едва успел отскочить — покупателя вырвало.
— Ну ты свинья... — поморщился Белка.
— Водички бы...
— Перебьешься. Говори — сколько стоит тритон?
— А он у тебя? Ой, мама... — парня снова вырвало.
— Ну и хрень! — лицо у Белки тоже стало несчастным, но он сдержался.
— Триста пятьдесят тысяч дам. Золотом, — сказал парень, отплевываясь.
— Мне говорили, что миллиона не жалко.
— Миллион моя голова стоит, а вы ее сломали, — простонал покупатель. — По доброте душевной я тебя прощу и даже денег дам, но миллион — перебьешься. Буэ...
Белка озадачился. Купец оказался под стать поручику — ничего не боится, гнет свою линию. Не этого ли парня имел в виду поручик?
— Ты поручику миллион предлагал!
— Поручик меня по голове не бьет.
— Мы извинимся. Виноваты, думали, что ты мент.
— Много мне с ваших извинений. Буэ... Вот, видишь — блюю. Это значит — сотрясение мозга. Триста пятьдесят тыщ, ни копейкой больше.
— Давай пятьсот!
— Тогда я приголублю того, кто меня приголубил, в качестве компенсации.
Сергун встретился глазами с главарем — мол, ты же так не поступишь?
— Если в качестве компенсации, то тогда миллион, — решил Белка.
— Договорились.
— Ванюрик, ты чего? — насторожился Сергун.
— Надо, Сергун, надо. Миллион на дороге не валяется. Зато потом можно хоть в Ниццу съездить, голову подлечить.
— Ванюрик, ты чего? Ты же сам сказал...
