— Мне страшно, бабушка. Не надо, чтобы так страшно.
— А ты крепись. Слушай. Богат был Тохтамыш. А где ты видела бедного хана? Все было у него. В его пещерах стояли сундуки с большими замками. Но, девочка, лучше не открывай ты те сундуки. Если откроешь, ослепнешь, подумаешь, что солнце украли и спрятали в сундук. А это не солнце, это золото и драгоценные камни. Только ты их руками не трогай, не надо. Липкие они от крови тех людей, у которых отнял их Тохтамыш. Много, много людей — больше, чем звезд на небе, — убил Тохтамыш, чтобы заполнить свои сундуки. Да ты и не увидишь те сундуки — стерегут их каменные пещеры, каменные стены крепости и каменное сердце Тохтамыш-хана.
Никого не любил Тохтамыш, ой никого. Но была у него в гареме девушка, звали ее Джаныке. И вправду она была Джаныке — душевная. Добрая была, ласковая, как ребенок, и красивая, как молодой месяц. Отца, матери у нее не было, а Тохтамыш купил ее в Бахчисарае, внизу, купил девочку и спрятал и растил для себя в своем гареме. И никто не знал, и сама Джаныке не знала, что в ее груди маленькой птичкой прячется болезнь. Росла себе Джаныке и не знала об этом.
Но однажды пришла беда на Тохтамыша. Сухое было лето, ни одного дождя. И тогда окружили его крепость враги, большое войско. Они били в даул, они кричали, они уже радовались — знали, что в крепости нет воды. А без воды как будешь жить? Уже люди стали умирать в крепости, а Тохтамыш не сдавался, жалко ему было своих богатств, злой, как дикий барс, ходил он за толстой стеной крепости, злой и страшный. И заставлял своих людей бросать камни вниз, на врагов.
— Думаете, я своими руками открою врагам ворота? — говорил он своим людям. — Нет! Если у меня камней не хватит, я ворота вашими головами забросаю.
Люди сначала боялись, а потом уже ничего не чувствовали, им было все равно. Без воды разве будешь жить? И стало тихо в крепости, никто песен не пел. У матерей из груди не только молоко — крови не выдавишь, и падали быстрее всех маленькие дети…
— Бабушка, а Джаныке? Она тоже умерла?
— А Джаныке в гареме жила, ничего не знала, только удивлялась: почему так тихо стало в крепости? Почему даже собаки не лают? А няньки в ответ только плечами пожимали; няньки знали, да сказать нельзя — Тохтамыш накажет, в пещерную яму сбросит. Решила Джаныке сама узнать, что в городе происходит. Дождалась, когда няньки уснули, и влезла на самый высокий кипарис, который рос во дворе гарема. Тонкая была Джаныке, быстрая, как белка, и юркая, как ящерица, — на самую-самую верхушку дерева залезла, а с его ветки на скалу спрыгнула и вдруг увидела пастушка Али. Стоял пастушок у какой-то расщелины и горько плакал. Испугалась его Джаныке, хотела обратно убежать, ведь нельзя было девушкам из гарема показывать себя мальчикам. Но не зря была она Джаныке — душевная, задержалась на минутку, спросила: «А почему ты плачешь, мальчик?» — «А потому, что я слышу через эту расщелину, как там вода поет в гроте, а пролезть не могу за ней». — «А зачем тебе вода?» — «Как — зачем? Ты разве не знаешь? Во всей крепости нет ни капли воды! Люди умирают, маленькие дети падают и умирают, и никто не может спасти их. О, мне понятно, почему ты ничего не знаешь об этом. Ты, наверно, и есть та Джаныке, которую Тохтамыш в гареме прячет и которой он последнюю воду отдает. Конечно, ты могла бы спасти людей — вон ты какая тонкая и гибкая. Ты, наверно, смогла бы пролезть через расщелину и принести из грота воду для людей. Пойдем, я покажу тебе удобное место…» — «Нет, нет! — испугалась Джаныке. — Мне нельзя быть с тобой, мальчиком. Меня небо проклянет, меня все проклянут, от меня все отвернутся. Даже ты, когда вырастешь и станешь мужчиной, будешь на меня пальцем показывать, и мне придется умереть от позора».
Ничего не сказал ей пастушонок Али, повернулся и пошел прочь, опустив голову. Туда, где люди умирали без воды и где даже дети не плакали уже.
Но нет, не выдержала этого Джаныке, окликнула Али. «Постой! — сказала она ему. — Я пойду с тобой за водой!» И всю ночь девушка и мальчик маленькими бурдюками таскали воду из грота в городской водоем и заполнили его до краев, а потом, когда уже солнце встало и сделалось хорошо на небе, вдруг из груди Джаныке улетела птица, даже видела Джаныке, как она высоко-высоко в небе понеслась. И стало ей очень больно, и она упала. Лицом вниз упала Джаныке, она матери всех матерей стала жаловаться — земле.
Тут к водоему пришли дети. Потому что дети всегда ждут чуда, вот они и бегали каждое утро даже к пустому водоему. Они увидели воду, сказали: «Смотрите, вода!» — и стали пить. А потом побежали по городу и кричали: «Вода! Вода! Мы же говорили, что будет чудо!» Взрослые не верили им, но пришли к водоему, увидели воду и тоже стали пить. А потом смотрят: Али-пастух плачет возле какого-то тела, маленького и тонкого.
А когда повернули это тело лицом кверху, увидели и испугались: «Джаныке!» И тогда все понял народ, и сказал тогда народ: «Здесь лежит прекраснейшая из прекрасных, роза райских садов. О люди, уготовьте ей лучшее место в сердцах своих!..»
— Бабушка, это все? Не надо такой конец, бабушка! Пусть Али принесет «живую воду», пусть побрызгает этой водой Джаныке! Бабушка!..
Крюков появился в лагерной больнице, когда Зара еще не ходила, а лишь с трудом перемещалась, держась руками за стены в коридоре. Хотя после голодовки в ШИЗО она весила сорок два килограмма, только особым напряжением воли ей удавалось заставить свои слабые ноги удерживать ее тело хотя бы шесть метров — от подоконника до подоконника. А потом, потная и обессилевшая, она повисала на оконной решетке.
Держа в руке какой-то вещмешок, Крюков стоял и смотрел на эту адскую тренировку.
Собрав себя в кулак, Зара в очередной раз отлипла от решетки и медленно, как привидение, шагнула вдоль стены к следующему окну. Шаг… Еще шаг… И еще…
Когда она таким образом приблизилась к Крюкову, он сказал:
— Андропов умер.
Зара посмотрела на него, двумя руками снова повиснув на оконной решетке. Шесть лет она ждала этого. Шесть бесконечных лагерных лет. Но что может дать эта смерть им, татарам? В 1956-м Хрущев реабилитировал все высланные Сталиным народы и всем — ингушам, калмыкам, балкарам и чеченам — дал право вернуться на родину и восстановить свои автономные республики. Всем, кроме крымских татар. В 1967-м председатель КГБ Андропов, секретарь Президиума Верховного Совета Георгадзе, министр внутренних дел Щелоков и Генеральный прокурор Руденко от имени правительства заверили делегацию крымских татар, что в течение месяца будет наконец издан указ и об их реабилитации и разрешении вернуться в Крым. Но указ, стыдливо, словно тайком, опубликованный лишь в узбекской прессе, лукаво разрешал «лицам татарской национальности, ранее проживавшим в Крыму», жить на всей территории СССР «в соответствии с действующим законодательством и паспортным режимом». То есть — живи только там, где работаешь и прописан! И никаких переселений! Потому что ни Хрущев, ни Брежнев, ни Андропов и никто после них не мог и не сможет отказаться от этого сладкого куска — Крыма. А когда отдельные смельчаки стали «самовольно» возвращаться на родину и выкупать у местных жителей свои же домишки, из которых их выселили в 1944-м, за ними началась самая настоящая охота. Милиция и прокуратура вышвыривают их на улицу, перепахивают тракторами их огороды, ломают заборы, сараи, сады…
Так зачем же Крюков принес ей эту «благую» весть?
Зара продолжала молча смотреть на начальника лагеря.
Он усмехнулся:
— Черненко подписал амнистию верующим и инвалидам. Ты выходишь.
Зара расслабила пальцы и опустилась на пол.
— Спасибо за твой диагноз, — сказал Крюков. — Он подтвердился.
И рядом с Зарой упал брошенный Крюковым вещмешок с ее цивильной одеждой. При ударе об пол в нем негромко звякнула железка бабушкиной брошки.
Крюков повернулся и ушел, а она все сидела на полу и смотрела ему вслед. Это он определил ее в инвалиды.
В ее тощем вещмешке не было никакой теплой одежды, даже сапог. Ведь ее арестовали летом. А теперь стоял февраль. Февраль 84-го. Зечка-санитарка помогла Заре надеть платье, а поверх него — серую лагерную телогрейку со споротым номером. Начальник по режиму вручил ей документы — справку об освобождении по инвалидности и четырнадцать рублей двадцать семь копеек — заработок за два с половиной года работы в лагере. На основании указа об амнистии ей разрешалось жить везде, за исключением крупных городов и Крыма. В кирзовых лагерных ботинках и ватной шапке-ушанке, Зара, опираясь на санитарку, вышла из больницы, гадая, как же она доберется до железнодорожной станции, которая в двадцати километрах от лагеря. Но оказалось, что во дворе ее ждут украинки-католички, освобожденные с ней по амнистии. Они приняли ее у санитарки и, поддерживая с двух сторон, повели к лагерным воротам. Зара оглядела своих попутчиц.
