— Что тебе здесь нужно? — зашипел он. — Как ты смеешь являться сюда и ставить под удар мою работу и репутацию?
Я в бешенстве вырвала руку, не утруждая себя необходимостью говорить тише:
— Твою работу? А как же моя работа? Сколько денег ты получил за мои картины, Эдвин? Сколько?
Он побледнел.
— Ах!
— Ах, — передразнила я.
Эдвин вздохнул и сел за стол.
— Сядь, — велел он.
Я повиновалась. Он потер лоб и снова вздохнул.
— Как ты узнала?
— Я познакомилась с твоим другом Лоуренсом. Он показал мне мою картину, подписанную твоим именем. И сказал, что ты продал обе работы.
— Он назвал цену?
Я покачала головой:
— Лишь сказал, что ты разбогатеешь.
Я с презрением выплевывала слова.
Эдвин улыбнулся.
— Не я, моя дорогая, а ты. Ты разбогатеешь.
Я почувствовала замешательство, как тогда в клубе, когда глядела на свою картину. И уставилась на Эдвина.
Он открыл ящик стола и вытащил пачку купюр, перевязанную синим шнуром.
— Собирался подождать, пока не составлю контракты, — сказал он, размахивая пачкой возле моего лица. — Я только на полпути.
Я не могла вымолвить ни слова.
— В Лондоне уже в номере я вытащил картины и разложил их на кровати. Но тут Лоуренс, увидев мое имя в гостевой книге, постучался в дверь.
— Продолжай, — ледяным тоном попросила я.
— Он решил, что картины мои. Тут же заявил, что они замечательны, и он сможет их продать. Я не мог остановить его: он был слишком взволнован. Время ушло. Я не стал разуверять его.
— И?
— На следующий день он поведал, что нашелся покупатель. Я подумал, как эти деньги важны для тебя. Но что будет, если Лоуренс узнает, что художник — молодая женщина из Сассекса.
Я не отрывала взгляда от Эдвина.
— И я солгал. Когда он попросил подписать их, я согласился, думая только о тебе, Вайолет. Мы могли бы заключить сделку: ты будешь рисовать, а я буду лицом твоего искусства. И когда твои картины признают, ты сможешь открыться и заявить о себе. К тому времени у тебя уже будет достаточно денег, чтобы содержать себя.
Он снова помахал банкнотами.
— Я собираюсь подписать контракт. Все по закону. Ты ведь знаешь, я действовал в твоих лучших интересах.
— Лоуренс сказал, что ты подписал картины еще в поезде, до того, как добрался до Лондона.
Эдвин улыбнулся.
— Лоуренс любит выпить. Должно быть, он неправильно понял.
Я почувствовала, как сдаюсь.
— Думаешь, я смогу заработать достаточно денег, чтобы содержать себя?
— Уверен.
— За сколько были проданы мои картины?
Он замолчал.
— Я умею считать деньги, Эдвин, — раздраженно заметила я. — Я не какая-нибудь маленькая дурочка, чтобы ты ни думал обо мне.
— Сто, — сказал Эдвин. — Они продались за сто фунтов.
Я охнула.
— За обе?
Глаза Эдвина блеснули, он улыбнулся.
— Нет, моя дорогая. Сто фунтов за каждую.
Моя голова закружилась.
— Двести!
Эдвин внезапно напустил деловой вид.
— Предлагаю следующее: я — твой агент. Буду продавать твои картины Лоуренсу и другим покупателям. Но всем стану говорить, что художник — я. Деньги с продаж отдам тебе.
Я медленно кивнула.
— Все деньги?
Эдвин склонил голову.
— Изначально идея была моей. При составлении контрактов выяснилось, что требуются определенные усилия с моей стороны, а это значит, я могу претендовать на маленькую комиссию.
— Насколько маленькую?
— Двадцать процентов.
Я поджала губы.
— Хорошо, — сказала я ровным голосом, хотя сердце бешено стучало, а голова кружилась.
Вот так. Это мое спасение. Я продолжу рисовать. Я даже могу согласиться с планами отца выдать меня замуж, если дойдет до этого. Но мне нужно постараться отсрочить свадьбу хотя бы на год. Тогда я смогу продать работы, сделать сбережения и, придет время, открою миру искусства свое настоящее имя.
— Все законно?
Эдвин кивнул.
— Я прослежу за этим.
Я протянула руку через стол.
— Тогда, договорились.
Эдвин пожал мне руку. Затем все так же держа мою руку в своей, обошел стол и притянул меня к себе, прижав свои губы к моим.
— Дорогая девочка. Из нас выйдет прекрасная команда.
Глава 47
До Брайтона мы с Эдвином доехали в его экипаже. Если Фрэнсис будет задавать вопросы, а она, скорее всего даже и не спросит, то он объяснит, что встретил меня на вокзале и предложил довезти. По его словам, в последние дни жена мало интересовалась отсутствием мужа.
Я вежливо попрощалась с ним у ворот его дома. Мне не терпелось освободиться от пыльной дорожной одежды и, наконец, отдохнуть. Многое предстояло обдумать. Предложение Эдвина звучало заманчиво, как счастливый шанс стать известным художником. Но что-то не давало покоя. Неужели Лоуренс действительно неправильно истолковал слова Эдвина? Или же мистер Форрест, как сказал Милле, откровенно дурил меня? К тому же, творчество под чужим именем не та карьера, о которой мечталось. Я хотела убедиться, что поступаю правильно. Хотя других вариантов, будем честными, у меня было немного.
Я была выжата, как лимон, но заметила, что в доме стояла гробовая тишина. Ни Мэйбл, ни Филипса. Я сняла шляпу и пальто, поднялась в свою комнату и тут в ужасе остановилась, заметив у лестницы сумки отца. Он дома? Давно? Он знает, что меня не было всю ночь? Передал ли ему Филипс мое вранье о телеграмме бывшей гувернантки?
Еле волоча ноги и чувствуя, что сейчас умру от страха, я вошла в гостиную, готовясь к скандалу. Но отца там не было. Не было и в кабинете. Странно. Может, опять дела, и он не понял, что меня нет? Как бы мне хотелось, чтобы было именно так!
— Папа? — позвала я. — Папа?
В ответ — тишина.
Облегченно вздохнув, я пошла наверх в свою спальню с дорожной сумкой, которую бросила на кровать. Переоделась, умылась и поднялась на чердак.
Было поздно, я была голодной, уставшей, но у меня появилась идея картины из «Ромео и Джульетты» и мне не терпелось приступить к эскизу.
Я потянулась к волосам, чтобы распустить тугой узел и в изумлении увидела отца, сидящего прямо, как жердь, в центре комнаты.
— Надо было снова жениться, — произнес он, как будто мое появление просто прервало течение его мысли. — Найти хорошую женщину и, по возможности, родить еще детей. Лучше, если бы у тебя были братья и сестры.
Я сделала шаг навстречу.
— Папа.
— Где ты была?
Я сделала паузу, думая, стоит ли врать.
— В Лондоне. Чтобы поговорить со знаменитым художником о моих работах.
Я приготовилась к вспышке ярости. Отец — хороший человек, но, когда злился, не умел держать себя в руках. И хотя мне редко попадало, я знала: гнев его страшен.
Отец кивнул и посмотрел на меня. В шоке я увидела слезы в его глазах.
— Мне жаль, Вайолет. Боюсь, я слишком надолго оставлял тебя одну, позволяя совершать вольности. Ты погрузилась в мир фантазий своих картинок. Но теперь — довольно!
Он взглянул на стену, где были приколоты мои эскизы и картины.
— Я скучал по твоей матери, — продолжал он. — Так сильно скучал, что искал спасения в работе. К тому времени, как душевная рана зарубцевалась, ты выросла, и я думал, что отец тебе больше не нужен.
Я всхлипнула, потому что едва помнила маму и несказанно скучала по ней, но никогда не думала, что и отец тоже. Присев рядом с ним, взяла его за руку.
— Папа, может быть я и взрослая, но ты все еще нужен мне.
— Больше нет. — Он посмотрел на меня, как будто впервые видел. — Еще есть время, чтобы все исправить и загладить свою вину.
— Папа, тебе не нужно заглаживать свою вину, ты…
— Не я, а ты. Ты должна загладить вину за это позорное время препровождение. Этот полет фантазии. Этим идеям искусства должен прийти конец. Сейчас же!
Меня зашатало. Я не ожидала от него подобной реакции.
— Отец! — с отчаянием остановила я его. — Нет! Ты не понимаешь. Искусство занимает особое место в моей жизни. Это то, чем я хочу заниматься, чем должна заниматься.
