— Вы их получите. Если на время заткнетесь. И дадите мне спокойно поесть.
Потом они играли в семикарточный стад на спички, каждая из которых стоила тысячу крон, и он сидел на месте, отнятом у кого-то еще, больше не осмеливавшегося на это место претендовать, и хвастал, как в Сёдермальме целился из пистолета в лоб легавому, а тот просил пощады, и курил самокрутки в первый раз за много лет, и говорил, как в первую же побывку затрахает свою бабу до полусмерти, и сидящие вокруг хохотали, и он откинулся назад и осмотрелся — помещение и коридор были полны людей, которые так давно хотели вырваться отсюда, что уже не знали, куда же они хотят.
Он медленно ехал через редеющую стокгольмскую тьму Очередная ночь, состоящая из долгих часов беспокойства, когда тревога не дает оставаться на месте. Он продержался больше двух недель, но около половины четвертого снова оказался на мосту Лидингёбрун, стоял и смотрел на небо и воду, — «я не хочу больше видеть вас здесь». Съездил в лечебницу, которую ему запретили посещать, к окну, возле которого она больше не сидела, — «то, чего вы боялись, уже произошло»; потом вдруг обернулся и посмотрел на дома и людей, на столицу — такую большую и такую маленькую. В этом городе он родился и вырос, здесь он работал всю свою жизнь.
Эверт Гренс вылез из машины.
Раньше он никогда не бывал в этом месте. Он даже не знал, что едет именно сюда.
Гренс столько раз собирался, планировал и даже трогал машину с места — но так никогда и не добирался сюда. И вот он стоит у южного въезда, который назывался «Ворота № 1», и чувствует, как подкашиваются ватные ноги, как что-то жмет в области диафрагмы. А может, это сердце.
Гренс двинулся было вперед, но через пару шагов остановился.
Он не мог идти — ноги не держали, а давящее ощущение внутри сменилось ритмичными тяжкими ударами.
Рассвет был чудесный, солнечный свет красиво разливался по могилам, траве и деревьям, но Гренс передумал. Не сегодня. Сейчас он повернет к машине и вернется в город, и пусть Северное кладбище исчезнет в зеркале заднего вида.
Может быть, в другой раз.
Может быть, тогда он разыщет ее могилу, пройдет путь до конца.
В другой раз.
Коридор следственного отдела был темным и пустым. В комнате, где сотрудники пили кофе, Гренс нашел в корзинке на столе забытый и изрядно зачерствевший кусок хлеба, надоил из автомата два стаканчика кофе и ушел в кабинет, в котором никто больше не запоет. Съев свой простой завтрак, Гренс достал тонкую папку с расследованием, застрявшим на мертвой точке. Уже в первые сутки они идентифицировали убитого как агента датской полиции, нашли оставленные «верблюдами» следы и амфетамин, а также установили, что во время убийства в квартире был как минимум один шведскоговорящий, который и позвонил в диспетчерскую службу. Гренс слушал этот голос до тех пор, пока тот не стал частью его самого.
Они подобрались к польской мафиозной конторе под названием «Войтек» с предполагаемой штаб-квартирой в Варшаве — и с размаху врезались в стену.
Эверт погрыз основательно зачерствевший хлеб и выпил второй стаканчик кофе. Он редко сдавался. Он не из тех, кто сдается. Но стена, в которую они уперлись, была широкой и высокой, и как он ее ни пинал, как ни орал на нее в последние две недели, он не сумел обойти ее и двинуться дальше.
Он рассчитывал отследить кровь на рубашке, найденной в мусорном баке, — но в базе данных не оказалось соответствий.
Потом он вместе со Свеном съездил в Польшу, чтобы разобраться с желтыми пятнами, обнаруженными Кранцем на той же рубашке, и в городе под названием Седльце добрался до развалин взорванной амфетаминовой фабрики. Пару дней они со Свеном работали бок о бок с польскими полицейскими из особого подразделения по борьбе с организованной преступностью — и столкнулись с обреченностью, с мнением о том, что одолеть организованную преступность невозможно, пятьсот уголовных группировок ворочают капиталом внутри страны, а восемьдесят пять группировок покрупнее действуют за пределами государства. Перестрелки здесь стали полицейскими буднями, а народ смирился с тем, что в стране производится синтетических наркотиков на пятьсот миллиардов крон в год.
Больше всего Гренсу запомнился запах тюльпанов.
Фабрика по производству амфетамина, к которой Гренса привели пятна на рубашке убийцы, располагалась в подвальном этаже обычного многоквартирного дома посреди облезлого загаженного пригорода в паре километров к западу от центра, стандартного дома, какие когда-то строили тысячами, чтобы временно облегчить острую нехватку жилья. Тогда Гренс и Сундквист, сидя в машине, наблюдали за штурмом, который закончился перестрелкой и гибелью молодого полицейского. Шесть человек, находившихся в помещении подвального этажа, во время допроса не издали ни звука, ничего не сказали ни польским, ни шведским полицейским — только молчали, усмехались или просто сидели, уставившись в пол. Они знали: заговоришь — и тебе не жить.
Гренс громко выругался в пустом кабинете, открыл окно и прокричал что-то человеку в штатском, который прохаживался по асфальтовой дорожке во внутреннем дворе Крунуберга, рванул дверь и хромал потом взад-вперед по длинному коридору, пока спина и лоб не взмокли от пота; тогда Гренс уселся за письменный стол и стал ждать, когда уляжется одышка.
Новое чувство.
Он привык к злости, почти подсел на нее. Он нарывался на конфликты, чтобы спрятаться в них.
Сейчас было не так.
Гренсу казалось, что правда где-то здесь, что ответ с ухмылкой смотрит на него. Странное чувство: он стоит рядом с правдой — но не видит ее.
Гренс взял папку и лег на пол за диваном, вытянув ногу. Начал медленно рыться в памяти. Начал с голоса, сообщившего диспетчерам о мертвеце на Вестманнагатан, потом вспомнил все, что было в течение этих двух недель, — мобилизация всего личного состава, подключение криминалистов, командировки в Копенгаген и в Седльце.
Снова выругался, кажется, снова на кого-то накричал.
Мы так и топчемся на месте.
Поэтому он, Гренс, будет лежать здесь, на полу, пока не поймет, чей голос он слушал столько раз, чего именно он не улавливает и почему ему кажется, будто правда совсем близко и смеется над ним.
* * *
Загремели ключи.
Двое вертухаев отпирали и открывали камеры, располагавшиеся дальше всех (из их окон была видна большая, посыпанная гравием площадка) — камеру номер восемь и камеру напротив нее, номер шестнадцать.
Он напрягся, приготовился к тем двадцати минутам, которые каждый день могли принести ему смерть.
Гадская была ночь.
Несмотря на сутки, проведенные на ногах, сон, которого он стал ждать, едва лег, так и не пришел. Только что они были здесь — Софья и Хуго с Расмусом, стояли под окном, сидели на краю его койки, ложились к нему, но он отталкивал их. Их больше нет, он, запертый в тюремной камере, должен выключить чувства. У него задание, которое он намерен выполнить до конца, он не может позволить себе тосковать, близких надо вытеснить из памяти. Затоскуешь — и тебе конец.
Вот подошли ближе. Снова загремели ключи, открылись камеры номер семь и пятнадцать, кто-то где-то сказал «доброе утро», а кто-то — «иди в жопу».
…Когда Софья исчезла и темнота перед глазами стала почти невыносимо тяжелой, он вылез из койки, чтобы прогнать беспокойство, отжался, поприседал и попрыгал на обеих ногах с койки и на койку. В тесноте он пару раз ударился о стену, но было приятно вспотеть и почувствовать, как сердце бьется в груди.
Он уже приступил к выполнению задания.
В первый же вечер он всего за несколько часов завоевал в своем секторе уважение, необходимое, чтобы продолжать работу. Узнал, кто и в каком секторе получает с воли и продает наркотики, а также в каких камерах сидят дилеры. Один из них сидел здесь, Грек из второй камеры, двое других — на разных этажах в корпусе «Н». Очень скоро Пит Хоффманн продаст первые граммы, он доставит их в тюрьму своими силами и с их помощью выдавит конкурентов.
Надзиратели приближались, они открыли камеры номер шесть и четырнадцать. У него всего несколько минут.
Страшное может случиться в течение двадцати минут после того, как будут открыты все камеры, с семи до семи двадцати. Если в этот промежуток он останется жив, то проживет и остаток дня.
Он приготовился, как будет потом готовиться каждое утро. Предположим, что вечером или ночью кто-то узнал, что у него есть второе имя, что существует некий Паула, который работает на полицию, стукач, сидящий здесь для того, чтобы все разрушить. Пока камера заперта — он в безопасности, через запертую дверь не нападут. Но двадцать минут после того, как она откроется, двадцать минут после сказанного надзирателем «доброе утро» отделяют жизнь от смерти. Хорошо продуманные нападения всегда происходили, когда вертухаи скрывались в своей будке, чтобы сварить кофе и передохнуть. Двадцать минут, на которые сектор оставался без персонала, были временем множества тюремных убийств, произошедших в последние годы.
