Теперь он получал полторы штуки баксов в месяц — причем вроде бы все за ту же культурную аналитику. Удивленный, я выпросил у Коляна пару номеров его «Relax’a» и полистал в своем подвале. Между «рекомендациями лондонских снобов, как завязывать бабочку» (Саша-бетонщик из Тирасполя заглядывает через плечо) и «двенадцатью способами сделать визитку модной» (шорох крыс за перегородкой) подборка, допустим, про современный бум российского кино (невиданные бюджеты! неслыханные гроссы!) смотрелась до странности уместно. Представляемые блокбастеры, по-видимому, являли собой все ту же не подлежащую оценке смесь колхозной корявости со вселенскими понтами — но и никакого анализа в Коляновом тексте не ночевало: состоял он из описания, пересказа и более-менее скрытой рекламы. Я чуть ли не с облегчением убедился, что ни ум, ни злоба не совместимы с этим городом, что на данном — культурном — поле аналитика давно отменена вместе с критерием качества. А что не может быть никакой культуры в отсутствие вертикальной иерархии и качественного ценза — так на эту тему мог буянить только какой-нибудь зануда-моралист Северин. Да и того уже давно закопали…
Звоня Коляну, я догадывался, что мне он не сильно обрадуется — но модус вивенди гастарбайтера-нелегала мало способствует деликатности. Еще меньше мои визиты вдохновляли, естественно, его жену-москвичку. Ледяные сквозные взгляды и нескрываемые брезгливые гримасы этой отмороженной девицы стали тем более понятны в свете Коляновой презентации старого приятеля (в интригующе-хоррорном тоне), фрагмент коей я случайно услышал через дверь ванной: «…Так он что, в дурке сидел?!» — «В тюремной дурке. ПБСТИН это называется. Психиатрическая больница специализированного типа с интенсивным наблюдением. Два года». — «И его просто так отпустили?» — «Ну, считается, что вылечили…»
Про этот ресторан «Пушкинъ» на Пушкинской даже анекдоты слагали. Вроде того, что приходит туда крутейший америкос. Сидит, ждет, когда обслужат, а на него никто внимания не обращает. Тогда американец хлопает по столу толстенным лопатником и кричит: «Официант! Плачу тысячу долларов за первое, две за второе и три за десерт!» Официант смотрит брезгливо и цедит: «Мы по полпорции не обслуживаем!» Не знаю, было ли это сочинено именно про данное конкретное заведение, но байка ему соответствовала. Даже по московским меркам ресторан считался исключительно дорогим и понтовым. Ко всему прочему тут традиционно столовались журналисты кремлевского пула и главреды приближенных к власти изданий.
Глянцевый Колян и то чувствовал себя здесь не в своей тарелке (что было заметно), у меня же вовсе было ощущение тяжкого депрессивного трипа, как от голимых колес-транков. Хотя оделся я на сей раз целиком из тюряпинского гардероба, швейцар на входе уперся в меня столь безошибочно идентифицирующим взглядом (да и на морде моей под тональным кремом еще просматривались следы конкуренции с таджиками), что я уж было решил: не пройти мне в сакральные недра даже в Коляновой компании…
Тюряпин, естественно, и устроил эту галлюцинаторную встречу. Более того, он ее мне и порекомендовал — некую Вику, много лет входившую в элиту журналистских элит, допущенную до самых эксклюзивных эксклюзивов, прикормленную кремлевско-белодомовским чиновничеством, вхожую в его кабинеты и половине его свойски тыкавшую. Еще во времена ельцинской вольницы, еще будучи молодой наглой девкой, оная Виктория продралась в кремлевский пул, в котором тогда местами оказывались благодаря пробивной силе, — и, как это принято среди «пульцев», мгновенно зачислила прочих (недопущенных) коллег в неприкасаемые.
То была очередная ступенька на бесконечной российской лестнице самоутверждения: как в армии не является человеком салабон, как на зоне оформляется каста «опущенных», как наверняка даже среди бомжей одни, причастные тусовке бомжевских избранных, прочих собратьев держат за унтерменшей и не замечают в упор… У нас же на абсолютно любом социальном уровне группа дорвавшихся до какого-нибудь корыта, с яростью благородной героев-панфиловцев обороняющая его от претендентов, черпает поводы для самоуважения, только и исключительно отказывая в праве на человеческое достоинство всем прочим. Из корыта не хлебнувшим.
Случается, правда, иногда, что кого-то из тусовки изгоняют (к особенно острому удовольствию оставшихся). Изгнанный лишается экзистенциальной опоры — и обретает ее, как правило, в низведении (разумеется) бывших коллег по элите. Тем более свирепом, чем более всеобъемлющим было прежнее презрение к быдлу, среди которого ты вдруг теперь оказался… Так и Виктория, уже в новые времена поссорившись с кем-то из назначенцев нового президента, лишилась доступа к телам и эксклюзивной информации, ее перестали возить на «меринах» с мигалками в «Царскую охоту» и брать в зарубежные президентские вояжи — словом, страшно и подумать, как она, бедняга, выжила… Но, оклемавшись, она немедленно накатала скандальную книжку про омерзительные кремлевские нравы, где не отказала себе в удовольствии щедро разгласить все известные конфиденциальные подробности и интимные нюансы.
Так вот, замглавы президентской администрации Дима Сачков был как раз из тех, над чьими анекдотами Вика хихикала до изгнания из пула и кого сладострастно окунула в дерьмо в своей книжке (в момент выхода последней это еще было возможно)…
Когда блуждающий взгляд этой коровы останавливался-таки на Коляне (нечасто), лицо ее приобретало несколько даже элегическое выражение: дескать, чего только не случается в жизни — бывает и так, что я — Я! — трачу время на эдакого экземпляра, кто б мог подумать… Разумеется, на мое присутствие Вика вообще не реагировала — невозможность нашего сосуществования в одном пространственно-временном континууме была столь очевидна, что я почти всерьез начал предполагать, что устройство Викиного глаза просто не приспособлено к восприятию подобных мне физических объектов: как, допустим, некоторые насекомые не видят статичных предметов. При том что именно ради меня — то есть, понятно, ради всего, что я мог рассказать о связанной с Сачковым престранной этой истории, она сюда и пришла.
Так наш с ней диалог и выглядел — как общение с тем светом через медиума, в роли которого оказался Тюряпин. Напрямую ко мне Вика так ни разу и не обратилась. Но то, что мне надо было узнать, я узнал.
Дима Эс действительно совсем не походил на прочую президентскую челядь. Они ведь там — аппаратчики, номенклатурщики, советники, силовики — были существа функциональные и узконацеленные. На все, не имеющее прямого касательства к аппаратной борьбе и переделу немногих высокодоходных сфер экономики, этой кодле было столь глубоко и искренне нагадить, что парадоксальной выглядела сама мысль о руководстве ими страной — которая, видимо, представлялась им чем-то столь же необъяснимым, но взывающим к немедленным действиям определенного рода, как грузовик, отставший от гуманитарного ооновского конвоя, неграм из ближайшей деревни.
Совсем другое дело Сачков. Как минимум он был умен — пусть ум этот и был главным образом направлен на всеобщее оболванивание. В нем чувствовался масштаб — пусть это был масштаб свинства. ВИ отличали такие уникальные для представителя высшей российской власти черты, как наличие идей, живость характера, страстность и широта натуры. Последняя проявлялась даже в его беспрецедентной нахрапистости и жадности — он клал разом на все правила и хапал сразу все. Но самое главное — замглавы впрямь интересовало происходящее в стране, и он все время с каким-то даже болезненным упорством стремился его, происходящее, корректировать. Мысля в отличие от коллег стратегически, он, кажется, всерьез пытался привести страну эту в соответствие с некими своими идеалами.
Он вечно затевал что-то, не имеющее вроде бы никакого отношения к его личной монополии на нефтянку или к его влиянию на Самого, — неутомимо, одного за другим, выращивал своих кособоких гомункулов-хунвейбинчиков, отменял прямые выборы губернаторов, затевал провокации, корчевал излишне самостоятельные СМИ, кого-нибудь сажал, никак не желая успокоиться, все портил и портил жизнь бывшему шефу, даром что житуха эта и так давно была зэковская…
Это выглядело едва ли не одержимостью. Сачков словно панически боялся не успеть выполнить некую сверхзадачу. Словно боялся умереть или быть уволенным — до того, как он окончательно управится с этой страной. Пока в ней остается хоть что-то пристойное, перспективное, талантливое, порядочное и способное независимо мыслить…
Говоря о Диме, Вика даже слегка подутратила промерзлую свою превосходственную безучастность — какая-то затаенная теплота, ностальгическое умиление прорезалось в ее интонациях, вялое, с нарочито минимизированной мимикой лицо бывшей «пульши» тронул отсвет тех золотых времен, когда старательно обгаженные ею небожители водили ее по распальцованным кабакам и по-приятельски просили совета относительно судьбы очередного олигарха…
