— К нам направляется второй фургон. Позвони Лангу и координируй все действия через него. Он видит тебя на своем мониторе GPS, так что не потеряет.
Уоттс завел мотор.
— Иди внутрь больницы, — приказал Брайсон Джордану, — и вытащи оттуда Дарби.
Короб вентиляционной шахты оказался очень узким, в нем пахло ржавчиной и пылью. Дарби упорно ползла на животе вперед. Она добралась до своего фонарика и снова подтолкнула его вперед, ощущая себя Джоном МакЛейном, которого так здорово сыграл Брюс Уиллис в «Крепком орешке».
Добравшись до статуэтки, она положила ее в пакет для вещественных доказательств и сунула в карман куртки, после чего взяла в руки фонарик.
Вентиляционная шахта уходила влево. Второй ее отрезок имел в длину всего десять футов и выводил в помещение, пол в котором покрывал густой слой пыли и мусора.
Дарби легла на бок и протиснулась за угол, отталкиваясь ботинками от металлических стенок. И вдруг поняла, что застряла. Ее охватила паника, когда она представила, что останется здесь навсегда.
Во имя Господа, зачем я полезла сюда?
Дарби сделала несколько глубоких вдохов, заставляя себя расслабиться. Нащупав ногами опору, она оттолкнулась и, сопровождаемая треском рвущейся материи, вылезла во второй вентиляционный короб. Снова перевернувшись на живот, она поползла вперед и свалилась на замусоренный пол.
В потолке зияла дыра, в которую виднелись стены, терявшиеся в непроницаемой темноте. Нескольких этажей у нее над головой больше не существовало, они попросту рухнули вниз. Дарби мельком подумала о том, какая же сила могла вызвать столь катастрофические разрушения.
Дверь в комнату была заперта. Водя лучом фонарика по деревянным полкам, бо́льшая часть которых уцелела, Дарби заметила прозрачные флаконы, полные воды, и картонные коробки, доверху заполненные четками и стопками книг. Она машинально смахнула пыль с корешков, и глазам ее предстали Библии и сборники церковных гимнов.
Взявшись за ручку, Дарби с удивлением обнаружила, что она поворачивается. Дверь отворилась с необыкновенной легкостью.
Она не знала, что ожидала увидеть, но явно не то, что открылось взору: старая часовня с дюжиной деревянных скамеек, покрытых пылью и мусором. Некоторые скамьи сломались под тяжестью обвалившихся плит потолочного перекрытия, и она заметила конец стальной балки, торчащий из сооружения, бывшего некогда исповедальней.
Слева от нее в пыли отпечатались следы ног, ведущие вниз по проходу между скамьями. В самом конце его, в алькове, находилась статуя Девы Марии в полный рост. Божья Матерь сидела на скамье, держа на коленях сына, Иисуса. Богородица была одета в свободные, развевающиеся сине-белые одежды, и на лице ее застыло выражение извечной скорби, когда она смотрела на кровавые раны на руках и ногах сына, оставленные гвоздями, которыми тело его было прибито к распятию.
Статуя Божьей Матери сверкала чистотой — ни пыли, ни грязи, ни плесени.
Водя лучом фонаря вокруг статуи, Дарби обнаружила тряпки и ведро с водой, в котором плавала губка.
Она осторожно двинулась к центральному проходу, стараясь не наступить на чужие отпечатки ног. Они выглядели совсем свежими и оставлены были ботинками или кроссовками.
Дойдя до центрального прохода, Дарби заметила еще одну цепочку следов, явно отличавшихся от первых. Эти отпечатки поразительно походили на след, который она обнаружила на полу под окном в гостевой спальне Эммы Гейл.
И тут прозвучал женский крик, взывающий о помощи.
Сердце едва не выскочило у Дарби из груди, когда она резко развернулась и в луче фонаря увидела алтарь, покрытый пылью и мусором. Деревянная кафедра была разбита вдребезги. На полу лежала расколовшаяся на куски большая статуя Иисуса Христа, повисшего на кресте.
Больше в часовне никого не было. Но крик ей не почудился, Дарби была уверена в этом.
Очень осторожно она двинулась к правому дальнему проходу. Здесь следы ног отсутствовали. Дарби зашагала по проходу, и женщина закричала снова. Звук был очень слабым и шел от алтаря.
Пригнувшись, она проскользнула под торчащей балкой. Голова Иисуса в обрамлении тернового венца лежала на полу, и его глаза с печальной строгостью взирали на Дарби, когда она стала подниматься по ступенькам алтаря. Полные боли и страха крики женщины стали громче.
За алтарем обнаружилась взломанная дверь. Дарби перешагнула порог, и тут раздался удовлетворенный стон мужчины, перекрывший стоны женщины, которая умоляла остановиться и прекратить мучить ее.
Примыкающая к часовне комнатка, в которой оказалась Дарби, размерами не превышала служебную кладовку, и на стенах здесь висели полки, заставленные библиями и сборниками церковных гимнов. Но потолок в ней уцелел.
На полу стояла картонная коробка, доверху заполненная маленькими пластмассовыми статуэтками Девы Марии — такими же, что обнаружились в карманах Эммы Гейл и Джудит Чен. Точно такую же статуэтку Малколм Флетчер оставил в вентиляционной шахте и на подоконнике палаты для пациентов.
Отпечатки ног обрывались перед кирпичной стеной. У ее основания виднелась большая и широкая дыра. Слой пыли и грязи на полу был размазан, словно кто-то совсем недавно стоял здесь.
Рядом рассмеялся мужчина. Дарби опустилась на колени, чуть в стороне от отпечатков ног, и направила луч фонаря внутрь другой комнаты. Там на куче мусора лежал человеческий скелет.
Джонатан Гейл рассматривал фотографии дочери, стараясь навечно запечатлеть в памяти образ Эммы, сделать так, чтобы ни одна ее черточка не поблекла и не потускнела со временем.
Но любимый образ непременно сотрется из памяти. Он знал, что память человеческая — это хитроумная тюрьма и безжалостный страж одновременно. Она отнимет у него воспоминания об Эмме и, как уже случилось со Сьюзен, растворит их во времени. При этом память будет неустанно терзать его осознанием одного простого и неизменного факта: когда обе женщины были живы, он воспринимал их присутствие рядом как должное, не умея наслаждаться радостью и счастьем, которые они ему дарили.
Его девочки, два самых главных человека в том, что, как теперь он понял, оказалось на поверку мелким и бессмысленным существованием, улыбались, глядя на него со снимков. Муж и отец, ныне он превратился во вдовца и отца погибшего ребенка.
Папа.
Гейл, пьяный, утративший ощущение реальности, поднял голову и увидел Эмму, сидевшую в кожаном кресле. Ее волосы не были влажными и грязными, в них не запутались сучья и водоросли — они были густыми и блестящими, тщательно и красиво причесанными. На щеках ее играл румянец, лицо было живым и прекрасным.
— Привет, маленькая. Как дела?
Теперь у нас с мамой все хорошо.
— Что ты здесь делаешь?
Мы беспокоимся о тебе.
Глаза у Гейла защипало, они стали горячими и повлажнели.
— Я очень сильно скучаю.
Мы тоже по тебе скучаем.
— Прости меня, маленькая. Прости меня, пожалуйста. Мне очень, очень жаль, что все так вышло.
Ты не сделал ничего плохого, папочка.
Гейл закрыл лицо ладонями и заплакал.
— Я не знаю, что делать.
Ты уже знаешь, что должен сделать.
— Я не могу.
Господь услышал твои молитвы. Он послал человека тебе на помощь.
Да, он молил Господа о том, чтобы Он сказал ему правду. Явившийся к нему посланник Божий очень походил на картинку из катехизиса, который он читал в детстве, — мужчина с неприятными и жуткими черными глазами, хранившими ужасные тайны; мужчина, убивший двух федеральных агентов и неизвестно кого еще; мужчина, который назвал ему имя и показал лицо человека, погубившего его дочь.
Теперь, когда правда была ему известна, он хотел, чтобы Господь никогда не открывал ее ему. Он не хочет ее знать. Не хочет.
Теперь дело не только во мне, папа. Ты же знаешь, что случилось с другими.
Гейл взглянул на часы. Он все еще мог позвонить. У него еще оставалось время.
Они не могут говорить за себя. Нужно, чтобы ты выступил от их имени.
Нетвердыми шагами, спотыкаясь, Гейл пересек комнату и схватил сотовый телефон с письменного стола.
Ты не можешь допустить, чтобы они и дальше страдали молча.
Он набрал номер.
Посмотри на меня, папа.
Он испытал полное оцепенение, когда Малколм Флетчер ответил на вызов:
— Да, мистер Гейл?
Папа, посмотри на меня.
Гейл бросил взгляд на кресло, в котором Эмма сидела, скрестив ноги и сложив руки на коленях.
Подумай о родителях этих молодых женщин. Разве у них нет права узнать правду? Разве они не заслуживают справедливости?
