Беда в том, что в последнее время, как бы Ариадна изо всех сил ни открывала подруге глаза, Маша впала в возрастные жадность и маразм. Доверяет и делает ставку не на тех людей, её предают, обирают, держат за дурочку. Ещё немного – и любовь к мачистым бой-френдам её разорит.
…Маше Дубровской явно понравились мои льстивые вопросы. После интервью мы со Светкой взяли у неё автограф. Их у нас скопилось больше десятка, но Маша об этом не помнит.
Пока ждали у нас в кабинете запропастившуюся Ариадну, Маша снисходительно согласилась выпить чашечку кофе. Вынула из сумки и капнула в кофе из чёрной бутылочки лекарство от давления. Лекарство очень ароматное, по-восточному пряное.
Неожиданно у неё развязался язык – и она стал вспоминать, вспоминать… Обычное дело: девчонкой, вот как мы с Жеребцовой, приехала в большой город. А там не то, что жить – остановиться негде. Неделю околачивалась на вокзале, отбиваясь от назойливых таксистов, сутенёров и мелких вокзальных жуликов.
Мордочка у неё была по-деревенски свежая, пухлая, премиленькая. Фигурка – бон аппетит! Какую юбочку ни надень – а в моде тогда были мини – оттопыривалась на пышной попке, как балетная пачка, показывая трусики.
Мыла голову, споласкивала интимные места и занималась мелкими постирушками в туалете по ночам. Драила раковины и унитазы за уборщиц, чтобы не гнали. Потеряла невинность на драном, больно впивающемся пружинами, кожаном диване в вокзальной милицейской дежурке… Причём её же и заставили пинками убрать следы алой девичьей невинности, хотя она едва передвигала ногами…
– И всё же я бы отдала всё, чтобы вернуться в свои семнадцать лет. Впереди – любовь, деньги, слава… Ах! Стоишь на сцене, а шум аплодисментов – как молодой весенний дождь, – подставляешь ему лицо, ловишь дождинки – звонкие хлопки и крики «бис», упиваешься, купаешься в нём… О, мерзкая старость, хамской лапой влезающая в жизнь, бесцеремонно путающая планы и мечты!
Слушая её, мне на ум пришёл рассказ про Холстомера. То место, где говорилось о старости: величественной, достойной – и гадкой, жалкой, нечистой… Маша Дубровская находилась на краю такой старости: со своим целлюлитом, с не очень хорошо прокрашенными сивыми корнями волос (в волосах и шампунях я неплохо разбираюсь).
«Нужно уметь уйти вовремя величественно, как королева, – думала я, – а не притворяться до старости девчонкой. Не нудить, не цепляться и не клянчить до последнего. Не приесться, не стать посмешищем, когда один твой вид вызывает у публики рвотный рефлекс, а имя твоё морально изношено и из него выжато досуха всё, что только можно выжать».
Естественно, благоразумно не озвучила эти мысли. Воскликнула:
– О, Маша, вы наш кумир и как я вас понимаю! Навсегда остаться в народной памяти молодой, желанной и красивой… То есть, – поправилась, – вы и сейчас офигенно выглядите…
– Но неблагодарная публика наперечёт знает, сколько пластик: удачных и неудачных – я сделала! – вздохнула Маша. – И на каких участках тела, и какие именно: подтяжки, блефаропластика, ботокс, силикон…
У Маши на глаза навернулись крупные слёзы, сверкнувшие ярче её всамделишных бриллиантов. Светка бросилась к камере, чтобы словить удачный момент: потом воткнём в общую картинку.
Видно, у Маши от переживания подскочило давление: она ещё накапала в чашечку ароматного содержимого из чёрной бутылочки и лихо опрокинула, на этот раз без кофе.
– А лучше всего, – мечтательно встряла молчавшая до сих пор Светка, – уйти молодой, на пике цветения – и не просто со сцены, а из жизни! Тогда вокруг человека навечно сохраняется романтический ореол, грешный и ужасный нимб мученичества, унесённой с собой некой страшной тайны… А какое жгучее чувство невосполнимой потери у поклонников! Вспомните преждевременно ушедших артистов, певцов… А уж если жизнь небожителя оборвалась трагически – лучшего и желать нельзя… – Светка в университете увлекалась оккультизмом. Даже периодически ходила то с одной, то с другой забинтованной белоснежной кистью руки – якобы резала вены, хотя я-то знаю: так, царапала слегка для вида.
– Увы, – Маша промокнула потёкшие глаза, высморкалась в платочек. – Момент упущен. У меня на носу 50. Да и вовсе я не хочу помирать, вот ещё глупости, ерунда какая.
Мы умолкли. Что-то Ариадны давно нет…
– Лучше поздно, чем никогда, – кашлянув, сказала я. – Ничего невозможного в этой жизни нет, было бы желание. Мы вам искренне хотим помочь, вы наш кумир, Маша. Вот представьте… То, что я скажу, звучит невероятно, фантастически, фантасмагорически! Но, пожалуйста, умоляю вас, выслушайте и примерьте на себя…
И, переглянувшись со Светкой, у которой заблестели глаза, я вдохновенно принялась развивать стремительный, захватывающий дыхание, действительно фантастический план.
Допустим, где-нибудь у чёрта на куличках, на Каймановых островах Маша инкогнито делает ещё одну пластику лица и тела: кардинальную, омолаживающую лет на тридцать. С изменением формы носа, ушей, век, губ, скул, овала лица, разреза глаз, цвета кожи. Груди, ягодиц, бёдер, коленей. Что там ещё можно изменить?.. С пересадкой кожи на руках. С удалением парочки рёбер. С восстановлением девственности. Может, даже со сменой пола – а что такого?! (Лично я всегда хотела побыть на месте мужчины: как он всё чувствует, и вообще…)
Думаю, из Маши получился бы очаровательный, пикантный мужчинка, который пользовался бы бешеным успехом у продюсеров-гомосексуалистов.
И ни одна живая душа не будет знать её (его) истинный возраст. Не ткнёт глумливо под нос паспорт с ненавистным годом рождения… Паспорт тоже будет новенький.
И – вольно вздохнуть заново спроектированной упругой, юной персиковой девичьей – или мускулистой, волосатой юношеской грудью! Начать новую жизнь в новом качестве, новом возрасте, новом измерении. Под новым именем, с новой раскруткой… Опыт раскрутки у Маши уже наработан.
Но перед этим – ничего не поделаешь – придётся (для достоверности) инсценировать собственную смерть, запечатлев её на плёнку. С нашей, разумеется, помощью, при гробовом молчании с нашей стороны, – я прижала палец к губам и красноречиво чиркнула ребром ладони по горлу. – Могила. Швейцарский банк.
– Только нужно Ариадну ввести в курс дела… – закивала Светка.
– Обойдёмся без Ариадны, – помолчав, жёстко сказала Маша. У неё лицо без всякого лифтинга мгновенно подтянулось, напряглось, ожесточилось, помолодело, похорошело. В прищуренных, устремлённых вдаль глазах появился холодный, что называется, кинжальный блеск.
И вот мы, уже не таясь и не куксясь, принялись оживлённо искать и примеривать способы ухода. Естественная смерть – пошло, скучно, банально. Насильственная – грязно и жалко, фу. Случайная, типа ДТП… Недурно, но примитивно. Не то, не то…
Вот: добровольный уход. Осознанно, с достоинством, мужественно глядя в глаза смерти, трагично, но без истерики и надрыва. На публику действует безотказно: проглядели, прошляпили, проморгали, недооценили, недолюбили.
Кумирша миллионов спустилась с Олимпа, ушла, не оглядываясь, с прямой спиной, с гордо поднятой головой. С гранитным камушком обиды в груди: не понятая, отверженная, униженная и оскорблённая. Барахтайтесь тут в грязи сами, без неё.
Что есть мирская слава? Тысячи гниющих, без пяти минут мертвецов бьют в ладоши и возвеличивают другого гниющего, без пяти минут мертвеца. О да: в точку, в яблочко!
Решаем, что, делая селфи, Маша произнесёт краткую хлёсткую, убийственную речь. Типа, звуковую предсмертную записку. Люмпенам и хавающему пиплу, далёкому от кухни шоу-бизнеса, должно понравиться.
О изменчивая толпа: ей только дозволь сотворить себе кумира, вознести до небес, униженно ползя и завывая, лобызая кончик его платья, потом взбеситься, со звериным рёвом, бессмысленно и беспощадно низвергнуть, яростно втоптать в грязь, свирепо разорвать на куски, сожрать живьём – чтобы спустя время изрыгнуть и вознести полупереваренные останки до небес, и поклоняться им до конца жизни, а через поколение вновь вышвырнуть из могилы, плюнуть, осквернить, нагадить, надругаться над прахом… И так до бесконечности.
Но возвращаемся к нашему плану: стало быть, последняя речь.
Прошу никого не винить, достала мерзость бытия. Увольте, милостивые судари и сударыни. О подлые времена, о низкие нравы! О мир шоу-бизнеса: чистогана и предательства, интриг и подсиживания, непотребства и самодовольного кривляния… Мир клубящихся змей и шуршащих в банке пауков! Нет ничего противнее черни, дорвавшейся до дурашных денег и славы.
Этот мир не для Маши: чистой, глубокой, голубиной одинокой души, страдающей и все эти годы скрывающей страдания. Под шиншилловым мехом, под тяжёлыми ледяными веригами впившихся в тело бриллиантов, под вшитыми килограммами силикона, – все эти годы Машино сердце болело и обливалось кровью, глядя на… на…
