А потом я однажды пришел домой из школы и увидел отца. Он стоял посреди кухни с багровым лицом и молча читал письмо. Рядом на полу валялся конверт с печатью школы Крэнбрук, и я понял, что Эшли дома, что мы никогда не попытаемся снова отправить ее назад, а за первую свою попытку избавиться от нее мы все будем наказаны.
Ее исключили из школы. Это все, что отец сказал по этому поводу, хотя в письме содержалось значительно больше информации. Перечислялись специфические проступки, которым не нашлось названия. Пока отец все это читал, выражение его лица менялось на глазах. Черты осунулись, оно помертвело.
Отец закончил чтение, сложил письмо несколько раз – так, что получился прямоугольник размером не больше визитки. И покинул дом, сжимая письмо в руке.
Когда я поднялся по лестнице, дверь в комнату Эш была открыта. Это означало приглашение зайти, что случалось крайне редко. Она сидела на краешке кровати и спокойно что-то записывала в свой дневник.
Почувствовав мое присутствие, Эшли подняла на меня глаза. На ее губах появилась недовольная гримаса. Веки накрашены так, что тени больше напоминали синяки. Она моргнула и произнесла:
– Скучал без меня?
После неудавшегося эксперимента с Крэнбруком наша семья продолжала или, по крайней мере, пыталась жить как прежде. Проще говоря, мы жили с обостренным предчувствием «по-настоящему плохих событий», которые, как мы знали, скоро произойдут.
За месяцы, пока мы с Эш взрослели, наши различия стали еще более глубокими. Моя нелюдимость превратилась в состояние хронического перформанса – своеобразную форму ухода от действительности, вроде той, которую мы наблюдали однажды в телепередаче, когда индийский мудрец забрался в пластиковый ящик и оставался там несколько дней, ни с кем не разговаривая и не двигаясь. Что касается Эш, то ее очарование и привлекательность для окружающих только усилились, а внутреннее бессердечие, заметное лишь нам, обострилось. Это ни в коем случае не было следствием пубертатного возраста. Она не взрослела в общепринятом смысле. Она становилась кем-то еще. И хотя мама, отец и я никогда открыто не обсуждали, что происходит с Эш, думаю, мы все трое смутно, с нарастающим ужасом представляли, какие нечеловеческие формы это может принять.
Когда умерла мама, стало еще хуже.
Наш отец, вернувшись с работы, обнаружил маму в ванне без признаков жизни и перед смертью явно принявшую значительную дозу спиртного. В день ее похорон, после погребения, сестра попросила меня зайти к Брэндону Оливеру, парню, с которым она тогда встречалась, и проводить ее потом домой. В любом случае это была странная просьба, в особенности учитывая, что всего пару часов назад, утром, мы стояли перед ямой на кладбище Вудлон и смотрели, как в нее опускают нашу мать. Но это же моя сестра! Никаких предрассудков, никаких сожалений и печалей. Все, на что она оказалась способна, так это принять образ девочки с дрожащими губками, как будто собиравшейся «вот-вот расплакаться». Затем она бросилась к арендованному лимузину и помчалась, чтобы позвонить Брэндону и убедиться, что тот дома и желает повидаться с ней.
Был дома. И желал.
– Дэнни, сможешь зайти попозже к Брэндону? Мне надо поговорить с тобой кое о чем, – сказала Эш, навела земляничный блеск на губы и шагнула через порог. Ее слова не были просьбой. И я знал, что она не собирается мне ничего говорить, она хочет что-то показать.
Вскоре после пяти часов я подошел к дому Оливеров на Дерби-авеню и нажал на дверной звонок в полной уверенности, что мне никто не ответит. В свои семнадцать лет Брэндон был старше всех парней, с которыми тусовалась Эш: старшеклассник с квадратной челюстью, капитан баскетбольной команды, обладающий физическими данными для того, чтобы в следующем году выступать за клуб «Огайо», и известный своими успехами среди девчонок. Это был тип того агрессивного, язвительного, самоуверенного парня, который ни в чем не сомневается и, совершая что-то, не задает вопросов. Он не очень часто нарушал закон, но лишь потому, что в нашем мире сам представлял собой этот закон.
Учитывая, что машина родителей Брэндона отсутствовала, все вышесказанное означало, что они с Эш, скорее всего, где-то в доме. Наверняка он в эту минуту мурлыкает с нею в одной из тех комнат с зашторенными окнами. И, уж конечно, он не обратит внимания на дверной звонок, пока занят.
Я задался вопросом, зачем, собственно, Эш пригласила меня сюда. И едва я об этом подумал, как внезапно, впервые за день, на меня обрушилась настоящая печаль. Осознание того, что мама ушла навсегда, накрыло удушающей пеленой; я чуть не задохнулся и перестал видеть окружающее. Я схватился за перила, зажмурился и стоял так некоторое время, пока снова не смог видеть улицу, деревья на ней и все остальное. Только тогда я повернулся к дому Оливеров и увидел за декоративным стеклом входной двери размытый, яркий свет в холле. И еще звук. Низкий гул работающего механизма.
Эш что-то говорила о том, что у папаши Брэндона за домом в гараже есть мастерская. Направляясь туда по дорожке, я пытался размышлять. Если я знаю, что там есть мастерская, значит, сестра хотела, чтобы мне это стало известно. Даже вывод, который неизбежно за этим следовал, – если я собираюсь заглянуть туда через окно, значит, она этого хочет, – не остановил меня. Я взялся за ободранную раму и почти прижался носом к оконному стеклу, стараясь разглядеть, что происходит внутри.
Сначала показалось, что эти двое танцуют.
Обхватив друг друга, они словно покачивались в такт медленной песне, которую я не мог слышать. Эш прижималась щекой к груди парня, а он изгибался над ней вроде вопросительного знака. Но это не было танцем. Тем более на Брэндоне не было рубашки. И их движения скорее напоминали единоборство: он пытался повалить мою сестру на пол, где вместо матраса валялась его куртка с капюшоном, а она старалась удержаться на ногах, упираясь Брэндону в грудь и одновременно притягивая его к себе рукой, как будто собиралась поцеловать в губы.
Не поворачивая головы, Эш бросила взгляд на окно. И увидела меня.
По выражению, мелькнувшему в ее глазах, я сразу понял две вещи. Во-первых, она ждала, пока я появлюсь именно там, где на тот момент находились они с Брэндоном. И теперь она могла начинать действовать.
И второе – прямо у нее за спиной стоял готовый к работе станок. Ленточная пила.
– Какая острая! Как зубы!
Я услышал ее голос, каждое слово, прозвучавшее за мгновение до этого и эхом отозвавшееся во мне. Эшли страстно вздохнула, и Брэндон не мог не почувствовать жар ее дыхания. Притворно-испуганного, притворно-влекущего. Но возбуждение ее было настоящим.
– Ты не включишь ее, Брэндон?
Я видел, как он поцеловал сестру, и она изогнулась и подалась ему навстречу. Глаза у нее были закрыты. А взгляд его широко распахнутых глаз напоминал взгляд совы, наблюдающей за своей маленькой, обреченной жертвой, копошащейся где-то внизу, в траве. Он безучастно смотрел на то, как Эш взяла его руку в свою ладошку и направила прямо к матово поблескивающей поверхности станка, над которой легкой дымкой равномерно металось полотно пилы.
Все произошло стремительно, но все же недостаточно быстро.
У Брэндона хватало времени на то, чтобы увидеть, что происходит, и избежать угрозы. Он мог успеть отдернуть руку, отпрыгнуть и заорать, какого черта моя сестра вытворяет. Но вместо этого он (и я тоже) наблюдал, как Эшли положила его ладонь на гладкую поверхность станка и направила его широко расставленные пальцы к лязгающим зубцам.
Если он и закричал, то я не слышал этого. Помню только, что прежде, чем я побежал прочь со двора, прежде чем я услышал свой собственный вопль, Эшли открыла глаза. Она хотела убедиться, что я видел все.
Но не жестокость произошедшего поразила меня, не она была важнее всего, и не зрелище того, с какой легкостью лезвие отделило два пальца от кисти Брэндона Оливера, и даже не то, что брызнувшая, словно из сопла, кровь застыла на стене в форме сердечка от «валентинки», а то, как моя сестра заставила его проделать это над собой. Он не сопротивлялся, не протестовал. Казалось, Брэндон наблюдал за происходящим с таким же напряженным любопытством, как и я. Впоследствии его родителям сказали, что это был несчастный случай; с ним расторгли контракт на выступления за «Огайо». Потом я еще несколько лет встречал его на улицах Ройял-Оук, бродившего в одиночестве с выражением показного смирения на лице. Только тогда, много позже, он осознал, что красивая девушка в отцовской мастерской не просто лишила его части тела, но сломала всю его жизнь.
Если поинтересоваться в полиции Детройта, где хранятся материалы по делу Эшли Орчард, то вам ответят, что оно относится к разряду нераскрытых преступлений. Девушка решила отметить свое шестнадцатилетие с подругами, они отправились на велосипедах на дневной сеанс фильма «Общество мертвых поэтов» в «Мейн Арт Театр», но вместо этого потянула их на Вудворд-авеню в центр города.
