Это был тот самый день, когда мы отвезли Эш в Крэнбрук. День, когда я позволил себе вообразить, что она может остаться в прошлом.
О чем мы разговаривали? Ну, все я вряд ли могу вспомнить. Мы много смеялись. Папа рассказывал о своем детстве в Сагинау. Оказывается, его жизнь до нашего появления представляла собой серию волнующих, а иногда глупых, но, в конечном счете, невинных проделок. Он сбил булыжниками осиное гнездо, а потом злые осы залезли ему в шорты и искусали всю задницу. Однажды он в мороз провалился под лед, и ему пришлось идти домой без штанов, потому что те замерзли и стали твердыми как камень. В другой раз он на малолитражке проехался по школьному коридору, а на другом конце его ждал коп, который дружески хлопнул его по плечу и посоветовал больше даже не пытаться так делать.
Такой день когда-то действительно случился в моей жизни, а память о нем оказалась отчетливее, чем любое воспоминание или сон. Более того, в моих посмертных видениях день этот воспринимался более реально, чем в первый раз, когда я его прожил. Восприятие обострялось от осознания того, как по-особенному звучит спокойный голос отца. Однако происходящее окрашивалось пониманием, что все это не продлится долго.
Я испытывал блаженство, находясь с отцом на Вудворд, и создавалось впечатление, что теперь мы похожи на остальных отцов с их сыновьями. Семья, в которой нет Эш.
Мы припарковались на площадке рядом с черными башнями. Немного задержались, чтобы полюбоваться рекой – вода Детройта была похожа на чай с молоком.
– Посередине проходит граница, – сказал мне отец, совсем как тогда, в настоящей жизни. – Невидимая линия…
В тот момент, когда мы проходили через вращающиеся двери в широкий атриум центра, в моем мозгу отпечатались эти два понятия: «невидимая граница». Прямо перед нами стояли сверкающие легковушки и грузовики, все «воплощение респектабельности и надежности продукции «Дженерал Моторс». Так их неизменно называл отец. Пара самых современных моделей – «Корвет» и «Фиеро» – медленно вращались в воздухе на платформах, подвешенных на стальных канатах.
Мы прошли к стеклянным лифтам, которые должны были доставить нас наверх, где располагался офис отца. Он шагнул в лифт и, положив руку мне на плечо, увлек за собой. Я помню, как тепло его ладони разлилось по всему телу.
Двери закрылись. Начался подъем.
Лифт поднимался мимо открытых просторных помещений атриума, затем оставил их внизу и двинулся дальше по внешней стороне стены главного здания. Нам открылся бесконечный простор, и этот вид становился тем прекраснее, чем выше мы забирались. Внизу катила свои воды река, на противоположном ее берегу щетинились кварталы Уиндзора, а за его окраинами угадывалась остальная Канада. Огромная широкая равнина исчезала из вида, не достигая горизонта, словно пейзаж на картине художника, которому не хватило красок.
– Это вечность, Тигренок, – сказал отец и вложил мне что-то в правую ладонь. А потом сжал мои пальцы, чтобы я не мог посмотреть, что это.
Достигнув двадцать четвертого этажа, лифт начал замедляться. Мне не хотелось, чтобы он останавливался. Я не боялся того, что ожидало меня там, за его створками, просто мне хотелось, чтобы папа остался со мной, но я знал, что он не может это сделать.
А еще я знал, что не могу обернуться и посмотреть на него, потому что он уже ушел…
БО-О-ОМ!
Створки лифта открылись.
Я вышел наружу. Кровь бешено заколотилась в висках, словно тысячи бабочек попытались вырваться из моего черепа. Отчаянно закружилось в голове, но я постарался сдержать слезы.
Это сработало.
«Он очнулся», – послышался женский голос. Женщина была чем-то довольна. А еще я подумал: кто такой этот «он»?
Несмотря на то что в помещении ярко сияли лампы, комната показалась более тусклой, чем утро в Детройте, из которого я только что вернулся. И тут же пришло осознание действительности. Незнакомые люди в халатах, окружившие меня, пропитанный лекарствами воздух и первая волна боли, накрывшая меня, – все говорило о том, что это уже не самый счастливый день в моей жизни.
– Да, действительно очнулся, – произнес какой-то мужчина; в его голосе слышалось скорее удивление, нежели радость.
Вниз и вверх. Туда и обратно.
Всякий раз, проваливаясь «туда», я спрашивал одно и то же: «Где моя сестра?» И каждый раз, независимо от того, кому я задавал этот вопрос, мне говорили:
– Давай я позову папу, хорошо, Дэнни?
Что, собственно, и было ответом.
А потом я увидел, что рядом стоит отец.
На его лице читалось облегчение и благодарность. Но выглядел он обескураженным.
– Дэнни? Как дела, Тигренок?
Тигренок? Он не называл меня так с тех пор, когда я был совсем маленьким. С того дня, когда мы пошли на старый стадион «Тайгер» и я увидел единственный раз в своей жизни настоящий футбольный матч команд профессиональной лиги.
Он называл меня так, когда я умер. В тот вновь прожитый блаженный день.
– Эш умерла, да? – сказал я.
– Да.
Отец немного помолчал. Потом вытащил что-то из своего кармана и поднес к моим глазам.
– Дэнни, ты знаешь, что это?
Я прищурился от яркого света и узнал предмет.
– Часы. Мамины часы. Ей дедушка подарил.
– Верно. Как ты их нашел?
– Не понимаю, о чем ты говоришь.
– После пожара… Когда врачи… Когда тебя спасли. Они разжали твою ладонь, и ты их держал.
Казалось, отец сейчас расплачется. Я бы не смог определить причину – то ли он сердился, то ли испытывал страдание, то ли не мог успокоиться, пока не узнает то, что хочет. Мне показалось, что он чем-то напуган.
– Это ты мне их дал, когда мы поднимались в лифте.
– В лифте?
– Ну, да. В центре «Ренессанс». Когда я…
– Нет. Нет, Дэнни!
– …ну, где я там оказался, когда умер.
– Нет, я не мог этого сделать.
– Но ты мне их отдал, папа.
Он резко отложил часы в сторону, словно подарок, который внезапно решил не дарить, а оставить себе. А потом у него потекли слезы. Они текли по его покрасневшим небритым щекам из воспаленных встревоженных глаз.
– Я не мог их тебе передать, Дэнни. Не мог! – сказал он тихо. – Потому что, когда маму похоронили, эти часы были у нее на руке.
Когда пересаженная кожа на ногах прижилась (серьезные ожоги у меня были только там) и я стал чувствовать себя достаточно хорошо, чтобы мне уменьшили дозы лекарств, я начал разговаривать о том, что было ПОСЛЕ, с любым, кто оказывался в моей палате. Царствие Небесное существует! Знаете, что случилось? После того как обрушился потолок и в легких не осталось воздуха? Я пережил лучшие моменты своей жизни. Это были не пушистые облака и не тоннель со светом в конце. И не лучезарные ангелы, играющие на арфах! Царствие Небесное – это часть вашего прошлого. Будущее существование заложено внутри вас! Вы уже сейчас живете с ним!
Доктора и нянечки могли бы легко объяснить эти мои утверждения последствиями перенесенного шока или воздействием морфия, который мне кололи в качестве обезболивающего, если бы не золотые часы «Омега», некогда принадлежавшие моему деду. Их заботливо хранила моя мама и носила практически всю жизнь, говоря при этом, что однажды они станут моими. Как подтверждали свидетели, присутствовавшие на похоронах, мой отец застегнул браслет с этими самыми часами на запястье у мамы за мгновение до того, как крышка ее гроба закрылась в последний раз и гроб опустили в могилу на кладбище Вудлон.
Благодаря часам я стал своего рода достопримечательностью ожогового центра. Для верующих в Бога или склонных искать доказательства его существования я превратился в доморощенного детройтского пророка, слетавшего на небеса и вернувшегося назад с новостью о том, что Вечность – это лучший день в жизни.
Нельзя сказать, чтобы поверили все. Неоднократно приходилось слышать, что мои видения не представляют собой ничего иного, кроме игры воображения, причуды угасающего сознания. А часы? При упоминании о них многие начинали понимающе подмигивать и смотрели на меня, словно хотели сказать: «Да ладно! Будешь ты нам тут рассказывать!» Те, кто сомневался в правдивости моих слов, зачастую считали историю с «Омегой» просто фокусом, отвратительной уловкой. Впрочем, никто не брался предположить, как такое возможно было провернуть.
Следователи по уголовным делам, посещавшие меня, тоже интересовались, внимательно выслушивали и делали записи, когда я начинал говорить о том, что теперь называл ПОСЛЕ. Они спрашивали, не хотел ли я оказаться на небесах? И если да, то не желал ли взять с собой и свою сестру? И насколько хорошо я знал Мэг Клеменс, подругу Эш, пропавшую за несколько дней до этого?
– Что ты там делал, Дэнни?
Именно этот вопрос они задавали чаще всего. И даже сквозь марево, в которое погружались мои мозги от обезболивающих препаратов, я слышал, что на самом деле он означает.
