Единственный способ это выяснить — найти выжившую жертву Хьюитта, о которой упоминал Нэш на пресс-конференции в 1973 году.
И опять-таки это оказалось на удивление просто.
Из юридических соображений я не буду называть здесь не только имя, но и пол этого человека. Что я могу сообщить, так это, что возраст его определить мне удалось лишь приблизительно: где-то от пятидесяти до шестидесяти. Этот человек потерял руку и, к несчастью, не произнес ни слова со дня своей роковой встречи с Хьюиттом. Врачи описывают его состояние как близкое к каталепсии. Между тем их пациент постоянно ест шоколад и конфеты, чем объясняется то, что, кроме всего прочего, он страдает еще и от ожирения.
Я показал этому человеку фотографию вскрытия, на которой был изображен изрешеченный пулями труп.
— Полицейские свалил все на труп в маске, — сказал я. — И больше им уже ничего не нужно. На этом все и закончилось. Может быть, вы что-нибудь помните? Вы ведь ни слова не сказали с того дня. Постарайтесь что-нибудь вспомнить!
Мне ничего не ответили. Только на пол полетел очередной фантик. Но я надеялся, что если я покажу своему собеседнику фотографию настоящего Кожаного Лица, то это сможет вызвать у несчастного хоть какую-нибудь реакцию. Я вытащил фотографии, которые сделал с добытой мною пленки, — те последние кадры, на которых Хьюитт в маске размахивает топором. Если этот ужасающий образ не произведет впечатления, то, наверное, уже ничто не поможет.
— Полиция показывала вам эти фотографии? — спросил я. — Это единственная пленка, на которой снят человек, известный как Кожаное Лицо. Это он? Я хочу сказать, настоящий Хьюитт?
Тишина.
Я договорился встретиться с офицером Черчем еще раз и выяснил, что он тоже в свое время общался с выжившей жертвой Хьюитта, поскольку и его мучила та же мысль, что и меня.
— Знаете, что я сделал? — захихикал он. — Я добыл несколько фотографий со вскрытия трупа и показал их жертве. Может, вам стоит выключить камеру?
Когда я спросил Черча, сказала ли ему жертва хоть что-нибудь, то сам онемел от его ответа.
— А с чего бы ей молчать? — удивился он. — Ведь, в конце концов, из-за нее и началась вся заваруха, ведь это она уверяла всех, что мы поймали не того человека.
Черч явно говорил о ком-то другом — о другой выжившей жертве Хьюитта. Некая женщина, уверявшая, что полиция убила не того человека, подтверждала все подозрения, которые меня терзали.
Мне снова пришлось разбираться в том, что и зачем скрывала полиция в ходе своего расследования. Как могло получиться, что второй свидетель, вторая выжившая жертва, так долго оставалась никому не известной?!
Ситуация прояснилась, когда Черч рассказал об этой женщине подробнее. Ей было лет пятьдесят, и большую часть времени она проводила в разного рода клиниках для душевнобольных. Ее имя не фигурировало в первых отчетах полиции, потому что ее не было в доме Хьюитта, когда туда вломилось ФБР. Эта женщина появилась неделю спустя в полицейском участке в нескольких сотнях миль от места событий.
Делом занималось ФБР, а потому имя этой женщины так никогда и не фигурировало в записях полицейских округа Тревис. Она рассказала, что была на ферме Хьюитта 18 августа и сбежала оттуда на следующий день. Сперва сомневались, можно ли считать ее свидетелем, но проверка номеров найденного на территории фермы автомобиля доказала, что эта женщина действительно там была.
Таким образом, через три дня после того, как я встретился с единственной, как я полагал, выжившей жертвой Хьюитта, я назначил встречу второй оставшейся в живых свидетельнице. Она была готова к тому, что я буду ее снимать на пленку. Создавалось ощущение, что несчастная очень рада рассказать мне обо всем, что она знает; видимо, ей было приятно переложить груз знаний, который она долгие годы несла одна, на чьи-нибудь еще плечи.
Сперва она немного стеснялась и была сдержанна, но мне торопиться было некуда, и постепенно мы разговорились.
Я решил начать наш разговор с обсуждения того, как полиция вела это дело, на что моя собеседница охотно согласилась.
— После того как полиция расспросила меня о произошедшем, — начала она, — один из присутствовавших офицеров согласился с тем, что их операция не удалась, так как с самого начала они не смогли правильно оценить ситуацию.
Я позволил свидетельнице некоторое время поговорить об этом, а потом мягко спросил, не сможет ли она рассказать мне что-нибудь о событиях августа 1973-го. Но женщина лишь покачала головой и потупила глаза. Я тут же сменил тему и спросил, помнит ли она визит офицера Черча. Помнит ли она, что за фотографии он ей показывал?
Отвечать свидетельница начала очень медленно и неохотно, но потом слова полились просто потоком, словно внутри у нее прорвало какой-то предохранительный клапан. И я оглянуться не успел даже, как уже слушал историю выжившей свидетельницы всех этих ужасающих событий.
— Да, я видела эти фотографии со вскрытия трупа… Я думаю, мне хотели доказать, что все закончилось. Все. Дело закрыто. Но это был не он… Я знаю, он до сих пор бродит где-то на свободе. По ночам я не сплю от страха… Я ведь все, все помню… Это было ужасно. Стоял очень жаркий день…
Тишину знойного полдня разорвал крик.
Тем, кто находился рядом, могло показаться, что это был придушенный вопль напуганного, истекающего кровью животного. Или визг стадвадцатисантиметровой бензопилы. Это был оглушительный, пронзительный, просто кромсающий человеческий слух звук. Только удалившись от источника звука, можно было понять, что на самом деле его издал автомобильный двигатель с турбонаддувом.
Было восемнадцатое августа 1973 года. Фургон рассекал просторы округа Тревис, штат Техас: он мчался по сельской дороге через бескрайнюю равнину. Дорога была длинной и узкой, по обеим ее сторонам росли какие-то субтропические травы, цветшие, несмотря на безумствующее солнце. То и дело за окнами фургона мелькали стволы мескитовых деревьев и пирамидальных тополей. Кое-где попадались даже густые рощицы этих мужественных деревьев, привыкших к иссохшей песчаной почве, на которой они выросли. Пыль столбом поднималась из-под колес фургона.
Кому-то этот пейзаж мог показаться прекрасным — зеленая трава, листья высоких деревьев, чистое голубое небо без единого облачка, все видно до самого горизонта. А кому-то прерия кажется страшной: она осталась дикой и неприрученной даже после того, как люди стали заниматься здесь сельским хозяйством. Достаточно один раз проехать через такую иссушенную жарой равнину, чтобы понять, что все карты с их замысловатыми значками ровным счетом ничего не говорят о месте, которое они описывают.
Тот, у кого здесь сломается машина, может благодарить судьбу, если его подберут через несколько часов, а то и дней. А кроме того, что-то неладное происходит и с самой дорогой — она слишком, просто чертовски длинная. Никак не кончается не отмеченное на карте бетонное покрытие — и вам уже кажется, что вы едете в никуда. Не имеет значения, далеко вы отправились или нет, дорога все бежит и бежит под ваши колеса — и никак не кончается. Откуда бы вы ни начали свое путешествие, вы будете ехать и ехать, и ни за что не догадаетесь, где находитесь, пока не увидите какой-нибудь указатель. Такое чувство, что на этой дороге не существует времени, что вы умираете, пока едете по ней.
Да еще эта проклятая жара. Безжалостная, просто угнетающая. Местами воздух сухой, местами — влажный, но жарко везде, с утра до вечера. Сперва просто жарко, но потом становится еще жарче. Да-да, с каждой минутой дорога, ведущая через это проклятое место, становится все горячее и горячее.
Фургон ехал не слишком быстро, его прекрасный двигатель был способен на большее. Стоило только нажать на педаль — и бетонная дорожка скоро бы кончилась, но водитель никуда не торопился. Кемпер очень гордился своей машинкой, и водить ее было третьим среди главных удовольствий его жизни. Когда эту машину спустили с конвейера, это был самый обычный «крайслер додж». А посмотрите на нее теперь!
Во-первых, изменилась форма: задняя часть шасси поднята, так что создавалось ощущение, что машина сгорбилась над дорогой, как зверь над добычей, и жадно ее заглатывает. Колеса тоже были усовершенствованы: на их блестящие, хромовые ободы были надеты огромные, массивные шины, которые не просто ехали по дороге, но выбивали из нее остатки жизни. Однако вся эта роскошь была ничто по сравнению с турбонаддувом, производившим впечатление взрывающейся атомной бомбы.
Говорят, что тот, кто думает, что ярко-зеленый, голубой и темно-серый — лучшие цвета для машины, — неотесанный дурак. Кемпер родился и вырос в Техасе, и его машина была вся выкрашена в темно-серый цвет. И что из этого?
Ровным счетом ничего. Кемпер очень любил свою малышку и никого, ни при каких обстоятельствах не пустил бы за ее руль. Никогда. И плевать ему было на то, кто там что говорит. Спросите у любого техасца, кто тут неотесанный дурак, и он, скорее всего, ткнет пальцем в своего соседа. Но к Кемперу и четырем его спутникам это не относилось. Ни один «неотесанный дурак» никогда не сидел в этой машине, да и сам он не полез бы в автомобиль, у которого на одном крыле был изображен значок пацифистов, а на другом — национальный флаг Мексики.
