Они напали со всех сторон. Они окружили нас: меня, отца и Дарио.
Мы не успеваем жать на гашетки пулеметов, мы превратили наш маленький форт в пулеверизатор, но все без толку. Враг подавил нас своей мощью. И вот мы уже слышим душераздирающие вопли наших женщин и детей, наматываемых на траки быстро приближающихся танков, и оглушительные выстрелы орудий.
Вдруг я понимаю, что отец ранен. В правое плечо. Обернувшись, я вижу, как он на меня надвигается. Но сделать ничего не могу, я должен продолжать отстреливаться. Через секунду чувствую, как его пальцы сжимаются у меня на шее. Я понимаю, что сейчас он меня задушит, и в этот момент просыпаюсь и вижу в голубоватой предрассветной дымке красное лицо Трастера.
Он пытается меня задушить. Вот гад. Я хватаю его за руки и пытаюсь сбросить с себя, но он силен как бык. Крики проснувшейся Гуннхильдур, зовущей его по имени, отвлекают его внимание, и в результате мне удается ослабить хватку. Вскоре мы уже барахтаемся на полу, а в воздух летят журналы, сережки, презервативы и настольная лампа. Продолжается это недолго. Хорватский солдат и манхэттенский киллер, разогретый словом Божиим, без особого труда подминает под себя сына священника.
Тут-то и выясняется, что Трастер вовсе не сын священника. И не брат Гуннхильдур. Он ее бойфренд, точнее, был ее бойфрендом.
Вот так новость.
Три месяца я прожил с убеждением, что он сын Гудмундура и Сикридер и, стало быть, ее родной брат. Они сами произнесли это слово в первый же день, когда я еще изображал из себя отца Френдли и все было запутано или, вернее, так казалось. Просто из-за их акцента я вместо son-in-law услышал son in love[66]. Тогда меня удивило: люди хвалятся тем, что их сын влюбился. И вот сейчас до меня наконец дошло.
Как и то, что девочка-ледышка мне с ним изменяла. Пока я спал на чердаке. Мое присутствие их заводило. Через какое-то время они порвали, но этот ублюдок не свалил, даже когда я переехал к ней насовсем! Исландский мужик — вероятно, самое непритязательное существо на свете. И все же под крышкой гробового молчания его кровь медленно закипала. И рано или поздно должна была сорвать крышку.
Ну и свалить куда-нибудь, рано или поздно, он тоже должен был. Что в результате и сделал.
— Как ты мог думать, что он мой брат? Мы вместе жили, спали в одной кровати.
Мы с ней едем в Тихий Грот. Вопрос с „зятем“ должен быть решен. Мне предстоит увидеться лицом к лицу с моими спасителями и заявить им, что ко всем прочим прелестям я забираю у них дочь. Хотя ее отец, скорее всего, не станет возражать. Все равно мы „доживаем последние дни“ на этой земле.
Машину, как всегда, ведет она. У Томми есть паспорт, но нет водительского удостоверения. Мы проезжаем мимо аэропорта местного назначения, расположенного в черте города. Дождь барабанит в ветровое стекло. По радио поет Шакира. „Бедра не лгут". Однажды мы с Мунитой видели, как она вошла в модный ресторан на Тиэтр-Роу[67], один из тех, где мы обычно ужинали, разогреваясь перед любовными играми. Мы оба воззрились на ее шикарную колумбийскую задницу, но когда та исчезла из виду, Мунита назвала ее слишком большой. Я не хотел говорить моей Боните, что рядом с ее ацтекским храмом этот зад смотрится более чем скромно, и поэтому поспешил напомнить ей о еще одном латиноамериканском сокровище, главном достоинстве ДжейЛо, и прибавил, что данный континент вне конкуренции по части задниц, во всех смыслах этого слова. Она расхохоталась и успокоилась только тогда, когда мы занялись любовью в моей постели.
Мне требуется напрячь всю силу воли, чтобы выдавить из мозгов три потрясные задницы и уяснить для себя, что я нахожусь в Исландии и сижу рядом с моей блондинистой подружкой в ее машине.
— Извини. Что ты сказала?
— Как ты мог подумать, что мы брат и сестра?
— Я не думал, что он твой брат. Я думал, что он твой песик.
Какое-то время мы молча едем через дождливый воскресный город. Машины приветствуют друг друга энергично работающими „дворниками“. Мы проезжаем „Жемчужину“, ресторан с куполом из стекла и стали, построенный на потухшем вулкане. Я свожу ее туда, когда мне начнут платить нормальные бабки.
— Мы знаем друг друга бог знает сколько, — говорит она.
— Сколько же?
— Со школы. Естественно, с перерывами.
Отличная новость. А за это время она переспала с четырьмя футбольными командами (без вратарей).
— Ясно. И когда ты с ним порвала?
— В каком смысле?
— Когда ты рассказала ему про нас с тобой?
— Ну… как только у нас завязались серьезные отношения.
— Это когда же?
— Допустим, когда ты ко мне переехал.
Она злится. Я охвачен священным гневом.
— Когда я переехал? Ты только тогда ему сказала?!
— Да… примерно.
— Значит, целый месяц он был… несмотря на наши ночные встречи в мебельном салоне… Он продолжал считать, что ты его подружка?!
— Ну… у него, вероятно, возникали подозрения…
— Значит, ты врала ему и врала мне?
— Я тебе не врала. Ты никогда о нем не спрашивал.
— Не спрашивал? С чего бы это я должен был спросить… Я считал, что мы вместе! Мне в голову не могло прийти, что у тебя есть бойфренд!
— А я не знала, что у тебя есть герлфренд!
— Но она была мертва!
— Еще нет. Когда мы с тобой первый раз…
— Да. И это было нехорошо. Почему я и поставил точку.
— Черта с два. Ты поставил точку, потому что узнал о ее смерти и был в шоке.
— Останови машину.
— Что?
— Я хочу выйти. Все кончено.
— Кончено? Но почему?
— Потому что… Если бы я мог полностью тебе доверять…
— Ты можешь мне доверять.
— Нет. Ты мне врала.
— Я тебе не врала! Ты никогда не спрашивал!
— Ты врала ему и точно так же будешь врать мне. Я никогда не смогу тебе верить.
— Господи, Том. Пристрели меня, и будет тебе вера!
Молчание. Она жмет на газ, я жму на пистолет. Тот, что в кроссовке. Мы оба уставились вперед. Сквозь дождливую пелену можно разглядеть красные фары идущего перед нами белого „ниссана патфайндер“. „Дворники“ ходят туда-сюда, от нее ко мне.
— Я беременна.
Я слышу ее голос. И повторяю за ней, как первый на этой земле болван при известии, что его жена залетела:
— Беременна?
— Да.
— Bay. Когда ты узнала?
— Сегодня утром.
— И?..
— Что — и?
— Это мой ребенок?
— ЕСТЕСТВЕННО! ЗА КОГО ТЫ МЕНЯ ПРИНИМАЕШЬ! КОНЕЧНО ТВОЙ! ИДИОТ НЕСЧАСТНЫЙ!!!
Она рыдает. Слезы снаружи, слезы внутри. Тяжелые условия движения. Она сворачивает к бензозаправочной. Прости, говорю. Здорово, у нее будет ребенок. Мой ребенок! Лучшей новости я не слышал с девяносто восьмого года, когда Шукер выбил немцев на чемпионате мира во Франции. Я раскрываю объятия, а она отстегивает ремень безопасности и падает мне на колени. А слезы все текут. Сказывается беременность. Я знаю от Муниты, что женщины в интересном положении часто плачут. Вода, скапливающаяся в утробе, добавляется к общей жидкости, и та время от времени переливает через край. Я смотрю перед собой. Здесь можно заправиться не только бензином, но и фастфудом. Молодой отец проходит под ярко-красной вывеской „Кентакки фрайд чикен“, держа за руку маленького сына. А Ган все рыдает. Передок моих штанов уже мокрый. Вода возвращается к источнику. Жизненный цикл.
В результате наших эмоциональных выбросов окна запотели, и машина превратилась в этакий кокон. Но вот моя подружка поднимает заплаканное лицо. Я еще раз прошу у нее прощения.
— Извини. Я не хотел… На самом деле я счастлив.
— Правда?
— Да. Конечно. Я… я взволнован.
— Значит, ты готов… мне верить?
— А ты мне?
Я чувствую подошвой холодок металла.
— Да.
— Но ты ведь знаешь, кто я, Гуннхильдур. Ты знаешь, чем я зарабатывал на жизнь… Как ты можешь мне верить, не понимаю. Как ты можешь начинать жизнь с таким человеком, как я?
— Я тебя люблю.
— И тебя… я.
Грамматически вышло нескладно, но она меня поняла, и все заканчивается поцелуем. Прямо скажем, я прошел большой путь. От киллера, выпустившего пулю в задний проход своей жертвы в номере отеля на Манхэттене, до поклонника Библии, признающегося в любви сливочной блондинке в ее красной „шкоде“ на заправочной станции в Исландии. И ведь никакого вранья.
Приятно, черт возьми.
Для полной ясности радиодиджей предлагает мне послушать Бритни Спирс — „Токсичен“. Невероятно. В Нью-Йорке, само собой, это была моя персональная песня, и ребята меня ею дразнили. А мне это нравилось, я купил диск и врубал песню погромче по дороге на задание. Она меня заряжала и настраивала на киллерский лад. „Мне нужна доза[68], / Беби, дай мне ее!“ Сейчас эта вещь обращена исключительно к моему старому „я“, проглоченному новым. Прежнее — крошечное, как пуля; нынешнее — огромное, как любовь. Я прошел детоксикацию.
