кричать. — Кого ты привел?! Что ты наделал?!
Пух, всё еще пытавшийся отдышаться, сказал:
— Не волнуйтесь, уф, пожалуйста, мы Степины друзья, фух…
— Я не про вас, ребятушки, — вдруг спокойно ответила старушка, глядя в потолок незрячими глазами.
— А про кого? — осторожно спросил Новенький, волосы на затылке у которого встали дыбом.
— Про того, кто спал под курганами.
То, что Сережа Питон вдруг начал подолгу зависать в туалете, должно было бы обеспокоить его родителей — как известно, ничего хорошего подросток часами в туалете делать не может. Но с родителями у Чупрова не задалось. Мама Оксана работала, как она это называла, танцовщицей (на самом деле — стриптизершей в ресторане близлежащей гостиницы «Ростов») и не совпадала с сыном графиками — днем она спала, а во всё остальное время ей было не до него. Зато папы у Питона были многочисленные и разные — некоторые делали вид, что его не существует; другие, дыша перегаром и другими взрослыми запахами, учили его быть нормальным пацаном; третьи, словно ощущая свою вину непонятно за что, давали Питону денег на карманные расходы, а также приносили сникерсы и приторные жвачки «Бомбибом» с беспонтовыми вкладышами, которые в школе совершенно не котировались. Общее у всех было одно: довольно быстро они куда-то исчезали, освобождая место для следующего папы. Имен Чупров запомнить не успевал.
Пятилетняя сестра Муся после Смешной Шутки со щенком, которого тоже притащил один из пап, перестала разговаривать и, как это называла мама Оксана, «приболела» — забыла, как есть (кормить ее приходилось с ложечки) и спать (отчего у нее начались обмороки и галлюцинации). В мамином графике на всё это абсолютно не оставалось времени, поэтому Мусю еще полгода назад отправили к двоюродной бабке в Егорлык — с тех пор Питон сестру не видел и особо о ней не вспоминал.
Короче говоря, ломиться к нему в туалет и спрашивать, чем он там таким занимается, было некому. Оно и к лучшему: если бы кому-то всё же пришло в голову это сделать, этот кто-то четко разделил бы свою жизнь на до вторжения и после. Если, конечно, вообще выжил бы.
В туалете (как говорил кто-то из пап, «в совмещенном санузле») Питон стоял, опершись на раковину, и подолгу разговаривал со своим отражением в зеркале.
Точнее, Питон, чьи губы были растянуты в неестественной улыбке, молчал.
А вот его отражение — говорило.
— Пока я спал, вы стали упоительно сложными и восхитительно жестокими. Нет, кровь себе подобных вы обожали проливать всегда — в этом смысле ничего не изменилось. Но тогда вы мучили и убивали только врагов. Сейчас вы терзаете и врагов, и друзей, и случайных прохожих, и невинных животных, и самих себя. Это восхитительно!
Изо рта обычного, не зазеркального Питона стекла ниточка слюны. Если бы он мог вырваться из тюрьмы разума, то визжал бы от боли — мышцы лица свело спазмом улыбки, растянутые губы потрескались, в уголках рта застыли капельки крови.
— Это придает вашим разумам особый, утонченный вкус, — продолжало отражение. — Ваша жизнь стала слаще вашей смерти. Выпивать вас одним глотком глупо. Вас нужно растягивать, как изысканное удовольствие. Я никогда раньше такого не делал, и это удивительное ощущение!
Сущность из зеркала словно бы задвинула Питона на задворки его собственного сознания. Настоящий Сережа как бы дремал на заднем сиденье автомобиля, которым управляет кто-то… Он не смог бы сказать, кто именно. Когда он в мучительном полусне пытался рассмотреть водителя, вокруг сгущалась розовая сладкая вата — такую продавали у входа в парк Горького.
— Подумать только: за три тысячи лет вы успели придумать, как связывать ваши сознания на расстоянии! Правда, для вашего же блага вы ограничили соединение двумя сознаниями за раз и привязали этот процесс к глупым звенящим коробочкам. А вот если бы все сознания мира были связаны, скажем, единой незримой сетью…
Отражение улыбнулось и мечтательно прикрыло глаза.
Настоящий Питон, наоборот, прекратил улыбаться, взвизгнул и начал оседать на растрескавшийся кафельный пол совмещенного санузла.
И вдруг снова пружинисто вскочил и уставился в зеркало.
— Кстати, я тоже люблю смешные шутки, — сказало отражение.
Возвращаясь на следующий день из школы, Пух еще на лестничной площадке понял: что-то случилось. Сначала он не мог сообразить, чтó за гул слышится в подъезде. Аркаша замер с занесенным ключом и прислушался: стало понятно, что из-за соседских дверей доносится синхронное бормотание телевизоров, настроенных на один и тот же канал.
Это было очень странно. Напротив Худородовых жил одинокий военный пенсионер, сроду телевизора не включавший и деливший свое время между дачей, рыбалкой и шахматами с такими же дедами в парке Горького; в третьей квартире на их лестничной площадке обитала семейная пара, у которых, по наблюдениям Пуха, и телевизора-то не было — зато был магнитофон, постоянно игравший песни групп «Наутилус Помпилиус», «ДДТ» и «Бригада С». Мама неоднократно ходила к соседям скандалить, но толку было мало — «Наутилус» на час-другой затихал, а потом возобновлялся с новой силой.
Из квартиры Худородовых доносился ровно тот же телевизионный бубнеж, что и от соседей.
Обуреваемый дурными предчувствиями, Аркаша отпер дверь, скинул кроссовки и рысью рванул в гостиную.
Мама в своем попугайском халате сидела за столом перед пустой чашкой, покрытой чайными разводами, и в ужасе смотрела в экран телевизора. Показывали что-то очень нехорошее: толпа с красными флагами ломилась в какое-то здание, потом в кадр задним ходом вдвинулся грузовик и протаранил стеклянные двери. Камера дрожала, изображение было размытым, но слова диктора о штурме телецентра «Останкино» и человеческих жертвах не оставляли никаких сомнений в том, что происходит.
Впервые с момента обострения Взрослой Хренотени Аркаша по-настоящему испугался. Во-первых, диктор, которому по должности положено звучать бесстрастно и слегка снисходительно, запинался и глотал слова. Во-вторых, люди гибли не где-нибудь на другом конце мира, а всего в нескольких сотнях километров — да еще и в «Останкино»! Сам Пух в телецентре, конечно, никогда не был, но наизусть знал его адрес: улица Академика Королева, дом
