— Что почему? — проверил меня на внимательность Гудвин.
— Почему народ груб?
— Секли его мало в детстве! — просветил меня новоявленный Песталоцци.
Ну, сколько секли наш народ в детстве, отрочестве и даже пенсионном возрасте, столько, я думаю, не секли никакой другой. Хотя батоги, плети и розги не самый действенный метод воспитания чувства благодарности. Написано и сказано об этом вполне достаточно, да все как-то появляются сторонники радикального просвещения. И все как-то из этого самого народа. Так что народ наш вроде пресловутой унтер-офицерской вдовы — сам себя обслуживает.
— На халяву все пожить норовят, — продолжал сетовать Гудвин. — На шармака хотят прокатиться!
— Не успеем. — Я озадаченно сверился с часами.
Многие в очереди у ближайшего окошка разделяли мое беспокойство, о чем свидетельствовали резкие по форме и емкие по содержанию высказывания в адрес медлительной кассирши.
— За пять-то минут? — фыркнул мой спутник.
— Билеты взять не успеем!
На мое уточнение борец с халявой Гудвин отозвался весьма темпераментно:
— Ты что — охренел?! Какие билеты?! Мы же нищие! Засыпать нас хочешь?!
В этом, пожалуй, была своя логика. Оборванцы с билетами выглядели бы еще подозрительнее, чем стоящий на паперти Чубайс. Доверившись опыту бывалого попрошайки, я без дальнейших возражений последовал за ним на платформу.
— Осади-ка! — придержал меня Гудвин в тамбуре электрички.
Не обращая внимания на спешащих в вагон пассажиров, он отомкнул крышку виолончельного футляра и стал пристегивать свой протез. Футляр Гудвин выкупил по сходной цене у какого-то уличного музыканта. Его орудие труда отлично помещалось в этот струнный саквояж.
— Ты сядь, пока я по составу прохиляю! — Гудвин, проверяя крепление, топнул протезом. — Нечего зря бабками разбрасываться!
— Ну ты даешь! — Его предприимчивость застала меня врасплох.
Как-то я не был готов к публичному одиночеству в забинтованном виде.
— Это они дают! — ухмыльнулся Гудвин. — А я беру!
«Электропоезд Москва — Можайск отбывает с шестого пути!» — оловянным голосом объявил с платформы усилитель.
— Смотри, чтоб не сперли! — предостерег меня Гудвин, отдавая на хранение футляр. — Демос нынче совсем оборзел!
«Демос», позаимствованный в греческом словаре полубезумного историка Родиона, звучал в устах Гудвина исключительно как ругательство.
Створки дверей, издав шипение, столкнулись, будто бараны, не поделившие дорогу, и состав дернулся, набирая скорость.
Гудвин загрохотал деревяшкой по железному переходу, ведущему в соседний тамбур.
— Подайте, кого жаба не душит, ветерану русско-еврейской кампании! — донеслось до меня, ибо Гудвин закрывать за собой поленился. — Братья православные! Кому рубль — ерунда, а кому — хлеб да вода!
Хитрый Гудвин бил наверняка. Его «кампания» фонетически трактовалась двояко — то ли «война», то ли «мирные посиделки», в зависимости от воззрений подающего.
Я зашел в переполненный вагон и огляделся.
— Падай, калека! — гаркнул румяный парубок с магнитофоном, уступая мне место у прохода. — В ногах правды нету!
Вот и говорите после, что «демос» наш плохо воспитанный.
Я пристроился на край лавки и вытянул из-за пазухи свежий номер газеты «Вчера», ловя на себе любопытные взгляды пассажиров. Их можно было понять. Сбежавший из реанимации псих, наверное, выглядел интригующе. Подоплека же моего перевоплощения была такова. Благополучно завершив дерзкую ночную вылазку в «Третий полюс», я на «частнике» добрался до Курского вокзала, откуда и прихромал на запасные пути. Ушибленное колено меня все еще беспокоило. Но больше беспокоил исход облавы, устроенной на меня по всей честной столице. Лучшего места для перегруппировки своих сил и анализа ситуации, чем заброшенный пассажирский экспресс, я не нашел. Не в китайское же, в самом деле, гетто мне было возвращаться.
Гудвина в его личном купе не оказалось. Зато Родион встретил меня с распростертыми объятиями. У Родиона вообще, как выяснилось, был день приемов.
— Знакомьтесь, коллега! — торжественно представил меня историк еще одному своему гостю. — Емельян Огнев! Цыганский барон!
— Очень рад. — Красавец барон приложил к своему сердцу руку, унизанную перстнями.
— И я весьма рад, — отвечал я учтиво. — Если помешал — скажите прямо.
— Да что вы, коллега?! — всполошился учитель. — Как можно?! Разве вы можете помешать кому-то?
Это был для меня вопрос вопросов: могу ли я помешать кому-то? И если могу, то как? Пятнадцать человек уже стали покойниками. Это не считая Штейнберга. «Пятнадцать человек на сундук мертвеца...» И сундук тот был в черно-белую клеточку.
Не заставляя себя долго упрашивать, я положил файлы с личными делами бывших «полярников» под нижнюю полку и сел к столу.
— Емельян зашел извиниться за своих вар... за людей то есть, — пояснил историк. — Его табор остановился на соседних путях.
— Виновные ромалы уже наказаны, — кивнул барон.
Седой и благородный цыганский вожак мне исключительно понравился. Был он одет в синюю «поддевку» — от Кляйна, не меньше, — поверх шелковой рубахи, схваченной широким ремнем на поясе, и его черные глаза на загорелом лице источали сдержанное веселье.
Говорить нам друг другу было нечего, и Емельян Огнев потянулся за гитарой, стоявшей в углу. Инструмент с потертым орнаментом вокруг деки мелодично зазвенел в его искусных руках.
— Тараканы! — сказал барон. — Старая цыганская песня! — И запел: — Ай, тараканы, тараканы, тай рас- простандынэ, кана, пиро стяны...
На втором куплете Родион горько заплакал.
— Что с вами, коллега? — встревожился я.
— Больше никогда! — всхлипнул историк, размазывая по щекам слезы.
Я понял, что тараканы отныне могут свободно разгуливать по всему периметру учительского жилья, где бы он впредь ни поселился.
Вскоре пришел Гудвин, и мы с ним уединились.
Услыхав о моем намерении отправиться поутру в подмосковное турне, Гудвин вызвался в сопровождение.
— Знаю я этот ресторан, — заявил он без экивоков. — Мы с братьями когда-то в нем гуляли. Он раньше «Теремком» назывался.
До «Последнего рубежа» — очень мне хотелось узнать, так ли мертв Стриж, как его малюют! — решено было добираться электричкой. Эдак было дешевле и безопасней. Наличные средства мне уже подошла пора экономить.
— И вот еще что, — сказал я Гудвину. — В розыск меня объявили.
— Которые? — сразу выказал тот знание предмета. — Менты или урки?
— Те и те, — сознался я. — Если поймают — хана.
— А мы тебя замаскируем! — Пришедший на ум выход из положения Гудвин стал немедля расширять и углублять. — У меня здесь путевая обходчица подружка, твоих примерно габаритов! Возьмем ее прикид: косынку, юбку — все дела! Еще пасть губной помадой намажем, и хрен кто тебя за версту узнает!
Я представил себе обрисованную Гудвином заманчивую перспективу, и меня бросило в дрожь. Трансвестит-бродяга в нашем городе — явление штучное. Хороши мы будем: лиса Алиса и кот Базилио, путешествующие до первого патруля.
— У тебя другие мысли есть? — обиделся Гудвин, выслушав мой отказ.
Идея обмотаться бинтами мигом вернула мне его расположение.
— Ништяк! — загорелся мой изобретательный товарищ. — Клавка тебя так упакует, что мусора будут сами шарахаться!
С утра путевая обходчица Клавдия была призвана Гудвином в наш «санитарный» поезд и без лишних вопросов сделала мне перевязку.
Дальнейшая наша одиссея убедила меня в правильности совершенного выбора. Встречные старались на меня не смотреть или, подобно пассажирам электрички, поглядывали все больше исподтишка.
На последней полосе газеты «Вчера», изучаемой мною в ожидании Гудвина, я обнаружил знакомую фамилию. «Глава частного охранного предприятия «Близнецы» господин Галемба был убит в своем рабочем кабинете выстрелом в голову, — гласила сводка в разделе «Криминальные будни». —- Следствие располагает данными о том, что частный детектив знал своего убийцу. Он сам провел в кабинет посетителя, который задержался там не более пяти минут и беспрепятственно покинул здание на Поварской улице. Судя по почерку, убийство Галембы имеет ярко выраженный заказной характер. Круг деловых партнеров сыщика в данный момент уточняется».
«Еще какой заказной!» — усмехнулся я невесело. Я даже знал, с чьей подачи его заказали. Мой телефонный звонок Маевскому с намеком на источник информации о нем возымел результат. Но раскаяний почему-то я не испытывал. Междоусобица в лагере противника была мне на руку. А Галемба сам выбрал свою стезю. «Не поднимай с земли всякую дрянь», — говорила мне в детстве мама. «Поднявший меч...» — ну, и так далее.
— Станция Одинцово! — сообщил «радиомашинист». — До станции Голицыно поезд проследует без остановок!
Людей в вагоне изрядно поубавилось. Ехать стало легче, ехать стало веселее. Веселее главным образом за счет того, что из похода вернулся Гудвин. Он сел напротив меня, согнав предварительно со скамьи долговязого подростка.
