– Отец наш. – Стивен Коул опустился на колени. – В ночь рождения Спасителя мы предстали перед Тобой сборищем корыстным, злобным и продажным. Темный час настал. Мы вызвали гнев Твой, и потому я простираюсь пред Тобой и молю о прощении. – Проповедник прижался щекой к холодному каменному полу. – Я привел к тебе детей, Господи. Детей! Молю Тебя… – Голос его зазвучал тише. – Молю тебя. Освободи их. От страха убереги их, и, если возможно такое, пусть минует их чаша сия. – Слезы его стекали в трещинки в камне. – Милости прошу, Отец наш, милости прошу. Но не моя, а Твоя воля да исполнится. Во имя Сына Твоего. Аминь.
Потом Стивен утер лицо, поднялся, смахнул пыль с пальто и водрузил на голову фетровую шляпу, после чего подошел к городскому кузнецу – невысокому, пользующемуся всеобщим доверием и симпатией мужчине по имени Мейсон Стетлер.
– Мейсон, оставляю город на ваше попечение, – сказал проповедник. – Вы теперь капитан. Я выйду через эту дверь. Выйду один. Если услышите три стука с коротким интервалом, знайте – это я. Но ни по какой другой причине не открывайте. Лучше готовьтесь к войне.
– Береги себя, Стивен. Оружие есть? – спросил его кузнец.
– Есть.
Кто-то схватил Коула за руку. Он оглянулся и увидел Глорию Кёртис, испытующе и с надеждой смотревшую на него влажными от слез глазами.
Проповедник покачал головой и обнял ее.
– Зек уже с Господом, – прошептал он. – С вашим малышом. Крепитесь.
Ноги подкосились, и Глория с горестным воплем упала на каменный пол. Вопль этот заглушил еще один звук, донесшийся из ближайшего коридора – громкий, но короткий и резкий крик боли.
* * *
В туннель Стивен вошел со свечным фонарем, старым армейским «Кольтом» одноразового действия и дробовиком. Ступив на выступ, он погасил фонарь и сел на камень. Место было хорошее, защищенное. Солнце ушло, облака окрасились в синий цвет, а горы погрузились в серо-стальные сумерки.
Коул смотрел на затаившийся в мрачной глубине каньона Абандон, безжизненный и темный, думая о тех шести мужчинах, что отправились на перевал. Страшно ему не было – наоборот, проповедник испытывал необычную отстраненность, как будто существовал где-то вне себя и наблюдал за разворачивающимися событиями сверху, со стороны, без боязни и тревоги.
И все же он прислушивался, ожидая выстрелов и не зная наверняка, долетит ли их треск до него от перевала.
Скоро должна была наступить ночь. Он замерз, и у него разболелась голова.
Неожиданно внизу, в каньоне, замигали крошечные вспышки.
Проповедник очнулся. Руки у него тряслись от холода.
Процессия огоньков продвигалась через пустой город. Стивен достал из кармана два патрона, переломил двустволку и загнал патроны на место, приговаривая негромко:
– Разве над мертвыми Ты сотворишь чудо? Разве мертвые встанут и будут славить Тебя? Или во гробе будет возвещаема милость Твоя, и истина Твоя – в месте тления? Разве во мраке познают чудеса Твои, и в земле забвения – правду Твою?[22]
Охотники за скальпами добрались уже до северной окраины Абандона, и Коул видел, что они поворачивают лошадей к церкви, идя по следам, оставленным покинувшими город жителями. Его губы шевелились в темноте:
– Отче Мой! Если возможно, да минует меня чаша сия…[23]
* * *
Выйдя из коридора, Джосс села в сторонке, на краю пещеры, спрятав под шаль перепачканные липкой кровью руки. Какой-нибудь завсегдатай салуна, увидев ее без сопровождающего, мог бы удивиться отсутствию Эла, и тогда потребовалось бы внятное и достоверное объяснение.
Она как раз и пыталась сочинить что-то, что могло бы сойти за правду, когда снаружи, за железной дверью, грохнул выстрел.
Все охнули. Заплакали дети. Мейсон Стетлер призвал мужчин с оружием собраться у входа, и десятка два человек откликнулись и подтянулись к железной двери, где приняли некое подобие боевого порядка. Они ждали.
Джослин насчитала пять быстрых, последовавших один за другим выстрелов из револьвера. А потом трижды грохнул дробовик, после чего стало тихо.
* * *
Стивен вставил два патрона в дробовик и перезарядил револьвер.
Два мертвых дикаря лежали в туннеле у него за спиной. Еще два – на краю обрыва.
Его самого даже не задело, но сердце проповедника колотилось так быстро, что думать он уже не мог.
Внизу, в нескольких сотнях футов оттуда, к церкви подтягивалось все больше огоньков. Коул слышал конское ржание и стук пробивающих наледь копыт.
Дрожа всем телом, Стивен сделал несколько шагов назад, в туннель, и закрыл глаза, чтобы успокоиться.
Всадники приближались.
Проповедник выдохнул от неожиданности, увидев спешившихся Ооту Уолласа и Билли Маккейба. Пробившись через снег, они вскарабкались на выступ и теперь стояли у самого входа в штрек.
Бурая лошадка Ооту смотрела на Стивена молчаливо-настороженно, и ее зубы, как не раз случалось на прошлой неделе, удлинились и заострились в свете фонаря.
Уоллас сплюнул в снег табачную жвачку. Фонарь висел у него на уровне коленей, так что их с Билли лица оставались в тени, глаза у обоих блестели, а с губ срывались облачка пара. Тыльной стороной ладони Ооту вытер с подбородка полоску коричневой от табака слюны.
– Знаешь, проповедник, – сказал он, – что-то ты мне не нравишься.
– Почему, мистер Уоллас? – отозвался Коул.
– Так не было никаких индженов[24] на Пиле. Мы объехали…
Внимание Ооту отвлекло какое-то движение в туннеле. Он поднял фонарь и вперил взгляд в темноту за спиной Стивена. Свет упал на знакомого ему шахтера, Джона Гурвица, который, постанывая, выбирался из кучи тел, и его кровь сбегала по камням в шахту.
– Что здесь, мать твою… – забормотал Уоллас.
Заряд выпущенной с близкого расстояния дроби взрыл бо́льшую часть его лица. Ноги под Ооту подкосились, и он завалился на спину.
Билли получил лишь несколько дробинок в правое плечо, но когда он потянулся за своим «Уокером», проповедник выстрелил еще раз, проделав в груди мальчишки зияющую рваную дыру.
Сидя на склоне, ловя на подставленные черпачком ладони что-то теплое, что вываливалось из него, и стараясь дышать, Маккейб поднял голову и посмотрел на проповедника искоса, с глубокой обидой.
Стивен отбросил дробовик и вытащил револьвер.
– Храни Господь твою душу, – сказал он и выстрелил мальчишке между глаз.
Эбигейл похлопала Джун по спине.
– Ну как, теперь лучше?
Та покачала головой и сплюнула на камень.
Из ниши торопливо вышел Лоренс.
– Что случилось? – спросил он.
– Ее вырвало.
– Я даже не подумал о воздухе, а он здесь может быть не очень хороший… Ты сама как себя чувствуешь? Не тошнит? Голова не кружится?
Джун выпрямилась, утерла влажное от пота лицо и с ноткой вызова бросила:
– Дело не в воздухе. – Она сделала несколько шагов в сторону, в темноту, и луч ее фонаря забегал по потолку и стенам. Батарейки садились, и Эбигейл уже почти ничего не видела на расстоянии двадцати футов – только ноги женщины и освещенный круг пола под ними.
Внезапно миссис Тозер пошатнулась и свалилась на камень, дергаясь в конвульсиях, суча ногами и взмахивая руками, словно ее посадили на электрический стул.
Фостер подбежала к ней, упала на колени и попыталась схватить женщину за руки.
– О, Господи… Господи… Джун? Джун, посмотри на меня!
Миссис Тозер затихла и теперь лежала, вытаращив остекленелые глаза и разинув рот. Грудь ее вздымалась и опадала.
– Ну же, поговори со мной, – умоляюще твердила девушка. – Скажи что-нибудь. Дай знать, что ты меня слышишь!
Она потянулась, чтобы взять Джун за руку, и свет фонаря вырвал из темноты нечто такое, отчего кровь в ее венах и артериях и кислород в легких как будто сгустились и застыли. С губ журналистки сорвался непроизвольный звук, похожий на кошачье мяуканье.
Не далее чем в пяти футах от нее виднелась детская ручка – из темноты ясно выступали тонкие, идеально сохранившиеся потемневшие косточки. Эта ручка сжимала пальцы другой, более крупной руки. Эбигейл отвела луч в сторону и наткнулась на еще один скелет – со спутанными, прилипшими к черепу длинными, светлыми прядями. На хрупкой фаланге все еще красовалось золотое обручальное кольцо, а с верхнего шейного позвонка свисало, ныряя в грудную клетку, ожерелье.
– Куинн, подойди сюда! – позвал Лоренс. – Тебе надо это увидеть.
Его дочь помогла Джун подняться. Они стояли в центре просторной пещеры, заполненной, по меньшей мере, сотней скелетов, сохранившихся, в большинстве своем, в целости. Одежда этих людей давно истлела в холодном, сыром микроклимате подземелья, в котором буйно росла мохнатая белая плесень, расползшаяся по камням, словно армия гусениц. Скелеты всевозможных размеров застыли в разнообразных позах, так что вся эта сцена напоминала какую-то жуткую скульптурную выставку. К горлу Фостер поднялась тошнота. Она хотела закрыть глаза, но знала, что легче от этого не станет. И шахта, и ее обитатели останутся с ней до конца жизни – и наяву, и во сне.
